Дочери огня

— Враги у человека, который решился умереть? В такую минуту ему не до национальной розни, все его мысли обращены только к одному миру — к загробному, только к одному владыке — к всевышнему. Но аббат слушает нас и помалкивает, хотя, надеюсь, я выразил и его убеждения. Скажите же, что думаете об этом вы, — может быть, вам удастся разрешить наш спор; ведь тут бездна доводов за и против, притом что история Дероша, вернее, наши с доктором домыслы о ней так же расплывчаты, как и вызванные ею глубокомысленные рассуждения.

— Да, — сказал доктор, — я не раз слышал, что Дерош очень страдал из-за своей последней раны, которая так его изуродовала; возможно, он заметил, что его молодая жена скорчила гримасу или подслушал ее недобрую шутку, а ведь философы — народ щекотливый. Так или иначе, он погиб, и погиб добровольно.

— Добровольно лишь потому, что вы настаиваете на этом слове, хотя смерть человека в сражении никак нельзя называть самоубийством: само сочетание этих слов подчеркивает, как нелогично ваше рассуждение. На поле боя умирает тот, кого настигает орудие убийства, а не тот, кто ищет смерти.

— Так что же, по-вашему, это была роковая случайность?

— Теперь мой черед, — прервал его аббат, сосредоточенно о чем-то размышлявший во время этого спора, — и пусть вам покажется странным, что я не согласен ни с вашими парадоксами, ни с предположениями…

— Говорите, говорите же! Вам и карты в руки: вы старожил в Битше, Дерош, я слышал, был хорошо знаком с вами, может быть, даже исповедовался у вас…

— Будь оно так, мой долг был бы молчать, но, к несчастью, Дерош не обратился ко мне; тем не менее, поверьте, он умер как христианин, и я расскажу вам причины и обстоятельства его смерти, дабы вы сохранили в памяти образ благородного человека и храброго воина, умершего в свой срок на благо людям, на благо самому себе и согласно господнему произволению.

Дерош вступил в армию четырнадцати лет от роду — к тому времени большая часть наших солдат уже полегла в пограничных сражениях, и в республиканскую армию набирали подростков. Был он слабосилен, тонок, словно тростинка, бледен, и товарищи не могли без боли смотреть, как он весь изгибается под тяжестью ружья. Наверное, и вы слышали, что однополчане выпросили у капитана позволение укоротить его ружье на шесть дюймов. И это приспособленное к мальчишеским силам оружие творило чудеса в боях за Фландрию; потом Дероша перевели в Гагенау^[213], в те места, где мы, вернее вы, вели такую изнурительную кампанию.

В ту пору, о которой пойдет речь, Дерош, уже в расцвете лет, был не столько рядовым или прапорщиком, сколько знаменем полка, потому что чуть ли не единственный остался в живых из двух пополнений; не успели произвести его в поручики — а было это года два с половиной назад, — как под Берггеймом, где он возглавил штыковую атаку, прусская сабля полоснула его по лицу. Рана была ужасная; хирурги из полевого госпиталя, которые не раз подтрунивали над ним, после тридцати сражений сохранившим девственную нетронутость, угрюмо насупились, когда к ним принесли Дероша. Если несчастный и выживет, он либо помешается в рассудке, либо впадет в слабоумие, говорили они.

На лечение его отправили в мецский госпиталь. Несколько лье его тащили на носилках, но поручик так и не пришел в сознание. Около полугода пролежал он в удобной постели под неусыпным присмотром, прежде чем у него достало сил сесть на кровати, и понадобилось еще сто дней, чтобы он открыл один глаз и начал различать предметы вокруг себя. Ему прописали укрепляющие лекарства, выносили на солнце, потом позволили двигаться, потом — немного прогуливаться, и наконец, подхваченный под руки товарищами, нетвердый на ногах, оглушенный, он однажды утром дотащился до Сен-Венсенской набережной — а до нее от военного госпиталя рукой подать — и солнечным полуднем уселся на эспланаде под липами общественного сада; бедняге казалось, что он заново родился на свет.

Постепенно он научился ходить без посторонней помощи и каждое утро садился на одну и ту же скамью в облюбованном им уголке эспланады; голова у него была замотана слоями черной тафты, открытым оставался лишь краешек лица, и когда Дерош проходил мимо гуляющих, он заранее знал, что мужчины отвесят ему низкий поклон, а у женщин невольно вырвется жест соболезнования, отнюдь не даривший утешения раненому.