Дочери огня

Но стоило Дерошу сесть на скамью, и он тут же забывал о своем несчастье, думал только о том, какой прекрасной становится жизнь после такого потрясения и как приятно глядеть на все, что его сейчас окружает. Прямо перед ним выставляла напоказ жалкие остатки своих валов старинная цитадель, разрушенная при Людовике XVI; над головой простирались, отбрасывая густую тень, ветви цветущих лип; у ног, под эспланадой, зеленели луга Сен-Сенфорьена, обхваченные рукавами Мозеля, животворящего их в пору половодья; вдали виднелся островок Соси, этот мирный оазис в центре порохового склада, испещренный купами тенистых деревьев и домишками; еще дальше — Мозельский водопад, его белопенные воды, его сверкающие на солнце изгибы, а на горизонте — голубоватая и в ярком дневном свете словно сквозная цепь Вогезских гор, — Дерош смотрел на все это и не мог насмотреться, и думал, что вот она, его родина, не отобранный у неприятеля край, а исконная французская земля, меж тем как вновь обретенные богатые провинции, где он воевал, хотя и красивы, но есть в их красоте нечто мимолетное, ускользающее, подобное красоте женщины, которой мы завладели вчера, а завтра уже утратим.

Начало июня выдалось знойное, и на любимую скамью Дероша, укрытую в прохладной тени, сели две женщины. Он равнодушно поклонился им и продолжал смотреть вдаль, но его облик вызывал всегда такой интерес, что женщины не устояли против желания расспросить раненого и выразить ему сочувствие.

Одна из них, уже очень немолодая, приходилась тетушкой Эмилии, второй собеседнице Дероша, золотошвейке по ремеслу. Он последовал примеру, поданному незнакомками, начал их расспрашивать, и тетушка рассказала, что ее молоденькая племянница приехала из Гагенау разделить с нею одиночество, что она расшивает золотом шелковые и бархатные покровы для церковного убранства и что давно уже осиротела.

Назавтра они сели на ту же скамью, а через неделю владельцы этой скамьи-избранницы заключили тройственный союз, и Дерош, как ни был он слаб и притом уязвлен знаками внимания, которые ему, словно бессильному старцу, расточала девушка, — так вот, Дерош воспрял духом, начал сыпать шутками и не только не опечалился, напротив, обрадовался неожиданно привалившей удаче.

Но, вернувшись в госпиталь, он вспомнил о своей ране, об этом уродстве, которое прежде так сокрушало его, а потом, когда привычка и вернувшееся здоровье взяли свое, перестало казаться непоправимым несчастьем.

Правда, Дерош еще ни разу не снимал с лица уже ненужную повязку и не видел себя в зеркале. Теперь думать об этом было особенно страшно. Тем не менее он решился сдвинуть краешек спасительной тафты — под ней был рубец, все еще красноватый, но не такой уж отталкивающий. Продолжая сдвигать тафту, Дерош постепенно убедился, что кожа на лице выглядит вполне пристойно, а глаз ничуть не поврежден и ясен, как в былые дни. Бровь, правда, немного поредела, но вот уж пустяк! Ну а косая полоса на щеке от лба к уху!.. Что ж, ее провел удар сабли во время атаки на вражеские передовые части под Берггеймом, а на свете нет ничего краше такой отметины, недаром об этом поется во всех песнях.

Итак, после долгой разлуки с собственным обликом Дерош сделал удивительное открытие: ничего страшного в нем нет. Волосы, поседевшие с той стороны, где прошлась сабля, он искусно убрал под густые черные пряди левой стороны, расправил усы так, что они отчасти скрыли рубец и, в мундире с иголочки, на следующий день бравой походкой отправился на эспланаду.

И впрямь, вид у него был такой лихой и подтянутый, шпага так изящно подрагивала на бедре, шако он так воинственно надвинул на лоб, что от госпиталя до сада Дерош прошел никем не узнанный; на скамью под липами он явился первый и сел, внешне сохраняя спокойствие, но втайне до того волнуясь, что, несмотря на благосклонность зеркала, в лице у него не было ни кровинки.

Вскоре появились и обе его знакомки, но, увидев на привычной своей скамье щеголеватого офицера, тут же повернули назад. Дерош был потрясен.

«Вы что ж, не узнали меня?» — крикнул он им вслед.

Не думай, читатель, что подобное начало сулит одну из тех историй, в которых, как в модных тогда операх, жалость оборачивается под занавес любовью. Поручик был теперь настроен куда более серьезно. Обрадованный тем, что отнюдь не произвел отталкивающего впечатления, он поспешил заверить дам, что его преображение не должно стать преградой начавшемуся сближению, к чему, видимо, склонялись и они. Прямодушие признаний Дероша растопило их сдержанность. Брачный союз между ним и Эмилией представлялся удачным со всех точек зрения: у Дероша было небольшое родовое поместье близ Эпиналя, а ей в наследство достался домик в Гагенау, арендованный городскими властями под кафе и приносящий пятьсот-шестьсот франков дохода. Правда, половина этой суммы шла брату Эмилии, письмоводителю местной конторы шенбергского нотариуса.