Дочери огня

«Нет, господа, я сказал другое. За это время я сделал тысяч десять выстрелов и, может быть, пять тысяч пуль угодило в ту самую мишень, в которую метит каждый солдат. Но я утверждаю, что в Битше рука моя впервые обагрилась кровью неприятеля, что только здесь я изведал это страшное ощущение, когда изо всех сил вонзаешь острие сабли в грудь человека и оно, вздрагивая, застревает в ней».

«Вы правы, — прервал его какой-то офицер. — Солдат многих убивает, но убил он или нет, ему неизвестно. Скажем так: в бою стреляют с намерением убить, и все-таки это не расстрел. Даже в самых жестоких сражениях дело редко доходит до штыковых атак: сталкиваются не люди, а две армии, одной удается удержать свои позиции, другая отходит, не вступая в рукопашную, ружья стреляют, но как только сопротивление сломлено, их опять вскидывают на плечо. А вот в кавалерии иначе: там рубят по живому…»

«И как навсегда запоминается, — продолжал Дерош, — последний взгляд противника, убитого на дуэли, его предсмертный хрип, грузное падение тела, вот так передо мной, словно угрызение совести — что ж, смейтесь, если вам смешно, — стоит бледное угрюмое лицо прусского сержанта, которого я убил в маленьком пороховом погребе форта».

Все хранили молчание, и Дерош начал свой рассказ.

«Как я уже говорил, по ночам я занимался; так было и в ту ночь. К двум часам всем, кроме часовых, полагается спать. Патрули делают обход постов беззвучно, всякий шум возбраняется. И вдруг мне послышался в галерее под моей каморкой гул шагов, потом будто кто-то открыл дверь, и она заскрипела. Я бросился к галерее, прислушался к тому, что там происходит, и негромко позвал часового. В ответ молчание. Немедля разбудив канониров, я кое-как напялил мундир, выхватил саблю из ножен и побежал в галерею. Когда мы, человек тридцать, добежали до круглой площадки в самом ее центре, наши фонари осветили пруссаков — нашелся предатель, который отпер им потерну. Они шли беспорядочной толпой и, увидев нас, успели сделать несколько выстрелов, которые отдались чудовищным грохотом под этими нависшими сводами.

Теперь мы оказались лицом к лицу — нападающие, которые все прибывали, и защитники, тоже продолжавшие сбегаться в галерею, где было уже не повернуться; правда, противников покамест еще разделяла узкая полоса, шагов в восемь, не больше, но никто и не думал ступить на нее — так потрясены были застигнутые врасплох французы и ошеломлены не ожидавшие отпора пруссаки.

Но замешательство длилось недолго. Площадку озарял свет нескольких факелов и фонарей, повешенных канонирами на стены, и вот завязалось некое подобие древней битвы. Я стоял напротив высоченного прусского сержанта, на его мундире красовалось множество шевронов и медалей, за плечами висело ружье, но в такой давке он и пошевелить им не мог — эти подробности, увы, врезались мне в память. Быть может, сержант не помышлял о сопротивлении, но я бросился на него и вонзил саблю в это мужественное сердце; глаза его вылезли из орбит, кулаки судорожно сжались, и моя жертва рухнула на руки стоявших сзади солдат.

Больше я ничего не помню, знаю только, что был весь в крови, когда очутился на первом дворе; пруссаков вытеснили из потерны и пушечным огнем отогнали на прежние позиции»^[214].

Дерош кончил, все долго молчали, потом заговорили о чем-то другом. Какое горестное и вместе поучительное зрелище для человека, склонного к размышлению, являли собой лица этих воинов, омраченные рассказом о столь как будто непримечательном происшествии! И тут всякому стало бы ясно, какова она, цена жизни человека, даже если он — немец… об этом, доктор, красноречиво свидетельствовали смятенные взоры тех, чье ремесло — убийство.

— Не спорю, — ответил несколько смущенный доктор, — кровь человека громко вопиет, где бы ее ни пролили, и все-таки Дерош не совершил ничего дурного, он просто защищался.

— Как знать?.. — негромко произнес Артур.

— Вот вы, доктор, говорили о сделках с совестью, ну а не кажется ли вам, что гибель сержанта смахивает на убийство? Разве так уж несомненно, что пруссак убил бы Дероша?

— Но ведь на войне всегда так!

— Что ж, вы правы, на войне всегда так. Вы убиваете человека, до него шагов триста, кругом тьма, он вас не видит, не знает; или он стоит перед вами, вы его закалываете, в глазах у вас ярость, хотя никакой ненависти вы к нему не питаете, но такая вот мыслишка насчет войны не только утешает, она вас возвеличивает! И все это творят народы, исповедующие веру Христову!