Дочери огня

— Сударь, — сказал Вильгельм, — может быть, вам угодно, чтобы я предъявил вам свидетельство о рождении?

— Ну что вы, зачем!

— В таком случае извольте сперва заверить меня, что это не насмешка надо мной, и уж тогда я дам ответ на все интересующие вас вопросы.

Все кругом сразу примолкли.

— Право, я без всякого злого умысла спросил, не в инженерных ли вы войсках: все дело в ваших синих очках. Кто ж не знает, что носить очки дозволяется только офицерам этого рода войск.

— Да с чего вы взяли, что я вообще военный?

— В наше время все мужчины военные. Вам нет и двадцати пяти, значит, вы служите в армии, ну, разве что очень богаты, у вас рента в пятнадцать или двадцать тысяч франков, ваши родители не поскупились… Но тогда вы не стали бы обедать за общим столом в трактире!

— Сударь, — сказал Вильгельм, выколачивая трубку, — возможно, у вас есть право подвергать меня допросу, в таком случае я должен ответить вам без околичностей: у меня нет никакой ренты, я же говорил вам, что работаю письмоводителем у нотариуса. От военной службы освобожден из-за плохого зрения, я близорук.

Ответом на эти слова был взрыв хохота.

— Ох, молодой человек, молодой человек! — воскликнул капитан Валье, хлопнув его по плечу. — Вы, конечно, правы, когда взяли девизом пословицу: трус себя бережет, до ста лет доживет!

Вильгельм вспыхнул до корней волос.

— Господин капитан, я не трус и в любую минуту готов доказать вам это. А если ваша должность — рекрутировать новобранцев, могу предъявить свои бумаги, они у меня в полном порядке.

— Хватит, хватит! — раздались голоса. — Оставь этого штафирку в покое, Валье. Он мирный обыватель и вправе поужинать здесь.

— Что верно, то верно, — согласился капитан. — Давайте сядем за стол, а вы не держите на меня зла, молодой человек. Я не полковой хирург, а трактир не призывной пункт, где осматривают новобранцев. И в доказательство моего миролюбия я сейчас отрежу вам крылышко вот этого древнего пернатого, которого здесь именуют цыпленком.

— Благодарю вас, — сказал Вильгельм, начисто расхотевший есть. — На том конце стола я вижу блюдо с форелью, больше мне ничего не нужно.

И он сделал служанке знак принести ему блюдо.

— А это и впрямь форель? — снова обратился капитан к Вильгельму, который, прежде чем сесть за стол, снял очки. — Ну, сударь, зрение у вас получше, чем даже у меня, вы отлично попадали бы в цель… Но у вас была протекция, вы ею воспользовались, вот и отлично! Вам нравится мирная жизнь, что ж, о вкусах не спорят. Что до меня, то я на вашем месте просто не мог бы сохранить хладнокровие, читая сводки о военных действиях нашей великой армии и думая о молодых людях, моих сверстниках, которых немцы убивают в Германии. Выходит, вы не француз?

— Нет, — с трудом и вместе с удовлетворением произнес Вильгельм. — Я родился в Гагенау, я немец, а не француз.

— Немец? Но Гагенау стоит по сю сторону Рейна, в департаменте Нижний Рейн, он самый что ни есть верноподданный городок Французской империи! Взгляните на карту!

— Повторяю, я родом из Гагенау; десять лет назад это был немецкий город^[215], теперь он отошел к Франции, но я-то остался немцем, как вы до самой своей смерти останетесь французом, даже если ваш родной край завоюет Германия.

— Это опасные речи, молодой человек, подумайте, что вы такое говорите!

— Должно быть, это неразумно, — пылко продолжал Вильгельм, — должно быть, подобные чувства, если уж не можешь их изменить, следует хотя бы держать про себя. Но ведь вы сами довели меня до того, что мне остается либо сказать правду, либо расписаться в трусости. Именно по этой причине я считаю себя вправе, не кривя душой, воспользоваться недостатком, не выдуманным, разумеется, но все же не таким уж страшным, чтобы остановить человека, наделенного мужеством. Да, говорю прямо, у меня нет ненависти к народу, с которым вы сегодня воюете. И я помню о том, что если бы злосчастный жребий вынудил меня выступить против этого народа, мне тоже пришлось бы разорять немецкие деревни, жечь немецкие города, нести смерть соотечественникам — ну хорошо, бывшим соотечественникам, — и, сражаясь с так называемыми врагами, убивать своих же, быть может, родственников или старых друзей отца… Так неужели вы не понимаете, что наилучший выход для меня — корпеть над списками судебных дел в нотариальной конторе? И вообще, довольно уже крови пролилось в нашей семье: мой отец, да будет вам известно, отдал ее до последней капли, так что я…

— Ваш отец был военный? — перебил его капитан Валье.

— Мой отец был сержантом прусской армии и долго защищал эту самую землю, которая нынче захвачена вами. Он был убит во время последнего штурма форта Битш.

Эти слова прозвучали в напряженной тишине; у всех сразу пропала охота высмеивать парадоксы Вильгельма насчет особого положения людей его национальности.

— Значит, в девяносто третьем году?