Дочери огня

Я почувствовал смертельную грусть в тот день, когда прибыл в эту столицу. Было это туманным осенним днем, около трех часов пополудни; по широким аллеям, отделяющим город от предместий, разгуливали элегантные мужчины и разряженные женщины; ожидавшие их кареты вереницей выстроились вдоль бульвара. Дальше, под темнеющими воротами крепостной стены, теснилась пестрая толпа, и, смешавшись с ней, я миновал укрепления и вдруг оказался в самом центре большого города. Но горе тому, кто на этой прекрасной гранитной мостовой не катит в карете, горе бедняку, мечтателю, горе безвестному прохожему! Здесь есть место для одних лишь богачей и их лакеев, для банкиров и для торговцев. С грохотом катятся навстречу друг другу кареты среди все сгущающихся сумерек, которые так быстро наступают на этих узких улочках меж высокими домами. Сверкают огнями витрины лавок, освещая выставленные там предметы роскоши. Зажигают свет в больших передних особняков, и огромные швейцары в богатых ливреях в каждом подъезде ждут карет своих господ, постепенно возвращающихся домой. Безумная роскошь во внутреннем городе и нищета в окружающих его кварталах — вот впечатление, которое производит Вена на первый взгляд.

И нет ничего печальнее, как быть вынужденным по вечерам покидать ярко освещенный центр и возвращаться в предместье. Бредешь этими длинными аллеями с их бесконечными рядами фонарей, тянущихся чуть ли не до горизонта; тополя трепещут под порывами ветра; приходится перебираться через какую-то речку, через какой-то канал с темнеющей внизу водой, и только доносящийся со всех сторон унылый бой башенных часов напоминает, что находишься внутри города. Но вот доходишь до предместий и вдруг чувствуешь себя в каком-то совсем другом мире, где легче дышится и живут веселые, разумные, добрые горожане; если и встретишь еще какую-нибудь карету, то направляется она в сторону балов и театров; на каждом шагу слышится музыка и шарканье танцующих, навстречу попадаются группки весельчаков, распевающих хоры из опер. Погребки и таверны соперничают друг с другом ярко освещенными вывесками и причудливыми транспарантами, здесь выступают певицы из Штирии, там — итальянские импровизаторы, обезьяний театр, акробаты, примадонна парижской оперы; какой-то моравский Вам-Амбур^[272] со своими зверями, какие-то фокусники, — словом, все то, что у нас в Париже можно увидеть лишь в дни больших праздников, здесь щедро преподносится завсегдатаям таверн, и притом совершенно бесплатно. Немного дальше объявление о «Шперле», заключенное в рамку из цветных стеклышек, взывает одновременно и к высшему сословию, и к господам военным, и к любезной публике; балы-маскарады, балы «обыкновенные», балы в ознаменование дня какой-либо святой — таков уж здешний вкус.

Но мы с тобой давай войдем в весьма посещаемый публикой театр Леопольдштадта, где дают презабавные местные фарсы (local posse) и где я очень часто бываю, поскольку живу в предместье, носящем это имя, — единственном предместье, граничащем с центром, от которого его отделяет только рукав Дуная.

Продолжение дневника

23-е. Вчера вечером, слоняясь по этому театру, где я был чуть ли не единственный представитель так называемых цивилизованных зрителей, ибо остальную публику составляли венгры, богемцы, турки, тирольцы, римляне и трансильванцы, я попытался вернуться к роли Казановы, которую небезуспешно начал играть еще позавчера. Роль эта куда более совместима со здешними обычаями, чем это может показаться. Я садился поочередно то рядом с одной, то рядом с другой женщиной, пришедшей в театр без провожатого, и с одной из них, изъяснявшейся на более или менее понятном мне наречии, мне удалось завязать разговор. После спектакля я пошел ее провожать, но она только и позволила мне, что на минуту прикоснуться к своей ручке (очень даже соблазнительной!), которую я с трудом нащупал под накидкой среди шелка и меха, не то кошачьего, не то настоящего. Мы очень долго гуляли, потом я довел свою даму до ее дверей, но впустить меня к себе она не пожелала; однако назначила мне свидание На сегодня в шесть часов вечера.