Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

– Во-первых, все в одной комнате, трое детей и двое родителей. Во-вторых, голод, холод и незнамо что. В пристройке невозможно было жить, кругом были дыры, все продувалось, да и у нас мы по два раза в день топили печку. И я от этого очень страдала… Старалась ни с кем не сдруживаться, ото всех шарахалась как черт от ладана. Ведь не то что не могла домой привести, а боялась показать свой дом, который стоял как полная развалюха, ты помнишь? Забыть нельзя.

Когда в шестидесятые годы мои родители получили квартиру в кирпичной хрущевке на Дмитровском шоссе, бабуся приехала на новоселье, оглядела единственную изолированную шестиметровую комнату, где стояла моя кроватка, и сказала: «Ребенок живет в раю». В этой квартире мама клеила обои, расставляла посуду в горке, шила занавески, вешала на стены эстампы и говорила, что не понимает, как все это может быть мне неинтересно.

Я думала: мне нечего написать о маме. Мама – это плацента, детское место, питание и дыхание. Но дыхание – это пение.

Мы всегда пели. Пение было главным нашим разговором. Остальное – мамина ежедневная забота: не слишком ли поздно вернусь, «пошла с мокрой головой!», «что ты себя измызгала, как тряпку половую, ты себя на помойке, что ли, нашла, и так ты загружена выше головы, нельзя так безоглядно!», и вопрос «хорошо ли ты одета?» всегда означал «тепло ли?». Она так беспокоилась за меня, что постепенно я перестала ей рассказывать, что со мной происходит, чтобы не волновать ее. Но когда мы пели, это был другой разговор. У мамы на стене висит фотография: я, двенадцатилетняя, сижу рядом с ней, пою и смотрю на нее, скосив глаза и открыв рот, с обожанием и восторгом, а она, в фартуке, поет с закрытыми глазами, с сосредоточенным лицом, глядящим внутрь себя.

Мама мне часто шила. Черно-золотой «Зингер» достался ей от свекрови, моей бабушки. Было скучно подолгу, не двигаясь, стоять на тоскливых примерках, пока она подкалывала подол булавками или наметывала белыми нитками швы. Она кроила из отрезов, которые ей удавалось по случаю схватить в магазинах, или перешивала из своего. Новую белую куртку с капюшоном я отдала подруге Ленке, у нее не было ничего на осень, – но мама тогда обиделась, рассердилась, заставила вернуть, правда, куртка, по ее словам, уже превратилась в тряпку. А в сшитом ею длинном пальто на ватине, которое запиралось, как дом, я прожила три холодные зимы в Костромской области. Но она расстроилась, когда приехала меня летом навестить и узнала, из чего сделан мягкий пуфик на балконе.

Переехав в Нью-Йорк, мама первое время тосковала без швейной машинки, но все же так и не купила ее тут – одежду стало легче найти в магазине, чем шить самой.

– Ты, конечно, не обижайся, но я тебе одну вещь скажу. Вот этот костюм спортивный, что ты купила мне, помнишь?

– Нет.

– Ну, черные брюки и куртка такая. Ты знаешь, там погончики эти – есть в них что-то грубое. Не знаю, не красит он меня совсем. Брюки я вообще не носила, а с куртки я, к сожалению, сняла эти погончики – но ты возьми у меня его и подаришь кому-нибудь. Или сама будешь носить?

– Нет, мам, я не буду.

– Ну отдашь. Но мне все равно нужен такой костюм – но только чтобы он был симпатичный. А то я надела эту куртку черную, посмотрела в зеркало… И еще мне нужна куртка джинсовая, как та, которую ты мне купила сто лет назад – я тебе уже давно говорю про это, ты забыла.

– Мам, я не забыла, я смотрела же!

– Ну да. Вот купи мне такую, но только, пожалуйста, симпатичную, чтобы мне шла, – такую, как ты умеешь купить, если думаешь об этом.

В мамином детстве в доме тоже была машинка «Зингер», ножная. Бабуся шила соседям и всегда что-то перешивала и лицевала двум дочкам и сыну. Даже при мне она еще садилась за нее и, в такт нажимая на ажурную ножную педаль, строчила и пела: «В маленькой светелке огонек горит, молодая пряха у окна сидит…»

– У бабуси в пении было особенное выражение лица. Она совсем забывала себя, когда пела.

– Да? Я не помню.

– А она была нежна с тобой?

– Ей было некогда.

Мама и ее младшая сестра Варя говорили мне, что их мать никогда детей не хвалила. Они жили бедно. Из зарплаты вычитали деньги на облигации – отец приносил зарплату домой, отдавал маме, а она наутро плакала. В войну он ушел на фронт, а ей приходилось часто уезжать за хлебом, за едой. Никогда не заставляла детей ничего делать, но они делали сами. Мама была старшая дочь, она проверяла, как младшая мыла пол: ходила босыми ногами и заставляла перемывать.

– У нас нравы в семье были простые, никто не наставлял ничему. Мама и папа, как тебе это выразить… у нас было много общего. Мама никогда ничего не советовала, она считала, что мы сами разберемся.