Догнать ветер

– Ну, значит вам со мной не повезло…

День плавился в огне заката, и истомлённый его настойчивостью, отступал в тень опочивальни, нарочно не прикрывая двери насовсем. Из щели, вместе с веером лучей света, выпадали самоцветы звёзд, скатившиеся с чьего-то монисто29 и вместе с ним доносилось пение птиц, столь удивительно слаженное, особливо коли учесть невозможность разглядеть не только партитур, наскоро, для памяти нацарапанных на свитках берёзовой коры, но и самих хористов.

Воспоминания о ранней осени, когда свободные от насущных забот птицы готовятся к отлёту на зимовку, всегда вызывали в нём отчётливое горькое чувство, коему сложно отыскать оправдания. Бесспорная привлекательность и многочисленные, признанные большинством прелести этой поры, лишь усугубляли в нём нежелание принять за ней право подводить очередную черту следующим друг за другом жизней. Даже зима, с её суровым нравом, представлялась ему предвестницей чего-то хорошего, не принявшего покуда ничей образ, но витающего в воздухе, наперегонки со снежинками, озарённого непостижимой, озорной улыбкой.

Прошитое же шёлковыми нитями бельё бабьего лета так скоро делалось неопрятным и, не успевая просохнуть промежду стирок, что устраивали над ними ливни, издавало густой запах долго немытого исподнего. Также он не любил скрытности осенней темноты, её деланной наспех сдержанности, из-за которой ему так часто было одиноко, грустно и откровенно страшно.

И только лишь когда под ногами начинала хрустеть слякоть, продрогшая до увязших, припрятанных в ней ветром веток, как костей, и луна, раздвинув плотные шторы облаков, зажигала одну за другой свечи звёзд… Туман, наваждение его страха рассеивалось понемногу, и ему становилось немного легче дышать, идти, жить.

Он и вправду не любил осени…

Не зря…

Ретушь мелкого снегопада придавала унылому и обветренному пейзажу изысканный, утончённый вид. А в неясном облике луны мерещился и сам источник сей наивной, искренней живописи.

– Как, подчас, не хватает нам этого безыскусного простодушия, безмятежной радости от удовольствия соучастия простых событий, коими питается незаметно источник нашего бытия! Но ведь и он не бесконечен! Чудо пробуждения, очарование обращённого на тебя взгляда, сладкий вкус глотка воды…

– О! Завёл свою шарманку! Дед, ты же из своей дыры за всю жизнь только раз и выбирался, а рассуждаешь по-книжному. Ты нам ещё про смысл жизни расскажи!

– Ну, да. Единожды и выбирался, когда была нужда, в сорок первом. Погулял по европам и назад. А со смыслом жизненным, что с ним такое? Он поменялся, за то время, пока вы тут сидите, али я чего не ведаю?

– Мы здесь потому, что за окном ночь, а тропинка к реке вся в снегу!

– И что вам тот снег?

– Так по пояс же! И.… дед, давай, только не будешь про то, что в ваше время сугробы, бывало, доходили до самого подбородка!

– А что? Я ничего. Можно подумать, у меня, кроме как лясы с вами точить, других делов-то и нет… – Засуетился дед, которому явно хотелось поговорить «об умном», а, кроме нас, слушателей у него не было уже давно.

На некогда оживлённом полустанке располагалось теперь с десяток жилых дворов. Старушки, сломленные не столько прожитыми годами или тяжёлым трудом, но внезапным, не ожидаемым никем запустением родных мест, по большей части убрались на тот свет, неблагоразумно оставив мужей на попечении выросших детей. Да только у тех-то свои семьи, есть кого нянчить. Нет, так, чтобы вовсе оставить, такого, конечно, небывало, но для человека, особливо немолодого, каждый час дорог, всякое слово на вес золота.

В былые времена, когда, не съезжая с полустанка, можно было и работать, и учиться лучшего себе никто не искал. Съездят, бывало, в большой город, – в гости, на свадьбу или погребение, а по возвращении шепчут друг дружке, мол. – трудный, густой воздух в других краях, а у нас, мол, тут-то, – вышел из вагона и всё, лепота. Пьёшь воздух большими глотками, да не можешь напиться никак, так хорош. Ну и роднились промеж собой, плодились, всякий любой кому-нибудь да брат, либо сват. На хозяйство поднимались меж вторыми и третьими петухами, ложились не так, чтобы засветло, но не перечили противу солнечного распорядка.

Жизнь на полустанке била ключом по рельсам, так бьют по ним обходчики, проверяя, не расшаталось ли что. Да вот, – нерадением, а то и недомыслием, – сперва снесли переезд, после закрыли мастерские, школу, привокзальную кассу… Дольше всех держался магазин, но вскоре и его окна заколотили крест-накрест досками. Ну и куда деваться? Разъехался народ. Не за лучшей жизнью, а от того, что не стало её, никакой. Детей увезли с полустанка родители. А что им было делать? Кто б их оставил одних. Разве только в интернат, но мало кому охота туда попасть.

Закончив десятилетку, я проболтался до осени, сдавая за приятелей экзамены в вуз. Тогда было просто, – переклеил фотографию с одного паспорта на другой, и всё. Между делом, на спор, поступил в университет, но забрал документы и отдал их секретарю технического училища при авиазаводе, о котором давно мечтал.