Догнать ветер

Когда в воде каналов и рек Петербурга плывут жёлтые листья, я понимаю, что на дворе вновь индийское лето36, но едва оседлавшие паутину бокоходы37 трогают меня, будто незрячие, за лицо, то уж верно, вот оно, – «старое», бабье лето. И пусть это одно и тоже, но думая про осень разное, отпивая золотистый нектар её настоянного на корице воздуха, я даю ей удобный случай набраться с духом, дабы уйти не впопыхах, но с достоинством, которого она заслуживает.

Осень нежно проводит рукой по скрученным листьям винограда, но даже лёгкого её касания довольно, чтобы запечённые на полупрозрачном масле солнечного света, они сыпались, подобно всем листьям, что касались земли до них, и падут ещё много и многие после, не роняя себя никак в чьём-либо мнении.

Осень вскоре после того уйдёт, задумчиво склонив русую головку, так и не признав пёстрого дятла, что станет хозяйничать подле лозы. При ней он был куда как более скромен. А тогда… Проворно работая клювом, он примется раскапывать сугроб, под которым, он знает это наверняка, ожидает его лакомая награда – подмороженные и водянистые от того, но вполне ещё годные к зимнему столу ягоды. Весьма кстати, там же, бок о бок с кистями заледенелого винограда, припрятан и приличный запас изюма, вяленого осенью. Она делала это в пору, когда лето, заигрывая с нею, нежно и горячо выдыхало в макушку.

…Намокший от снега и усердия чуб дятла выглядывал из-под съехавшей на затылок красной шапочки. Мокрые брызги снега летели во все стороны, а до ягод было ещё далеко. И если бы не подмога большого зелёного собрата, не видать бы дятлу нынче ни заедок38, ни сухофруктов.

Спустя время, сидя напротив друг друга, дятлы бережно отламывали виноградины и, запрокинув голову, глотали, да кивали благостно, оценивая букет39 кушанья безо всякой спешки. И хотя дома, в дупле, их давно ждали дамы, улететь вот так просто, с угощением в клюве, не позволяли приличия и уважения к себе. Достоинство, знаете ли, оно словно бы титул, но и не он, ибо его, коли уж оно есть, никому у вас не отнять.

Торговка

– Что желаете? Дичь или рыбу?

– Блинов, любезный.

– С икрой, прикажете?

– Со сметаной, пожалуй.

Подавальщик, осклабившись, отправился на кухню, а я тем временем принялся разглядывать посетителей трактира. Мало кто жеманничал. Всякий жевал, глотал и, не стесняясь прочих, причмокивал, либо ковырял вилкой в зубе. На тарелках было, как водится, всё, что могло бы ещё летать, плавать или бегать. Вздохнув, я отвернулся к окну.

Я с детства не терплю запаха мясных рядов. Они заявляют о себе задолго до того. как становятся заметен густой, розоватый от витающей крови воздух, что царит подле них. Мясные ряды неприятно, приторно пахнут нутряным салом и страхом. Тем, о котором вопят беззвучно перекошенные оскалы свиных голов на мраморных прилавках. В их незрячих, белых от застывшего ужаса глазах, было столько боли, что мне всегда хотелось покинуть торжище, как можно скорее. Как-то раз, не сдержавшись, я кинулся-таки оттуда прочь, но скользкий, словно ливер, пол тут же подставил подножку, так что я едва не угодил в таз, доверху полный кишок, набитых чем-то, чему уж и названия не сыскать.

Помню, что за обедом я никогда не мог съесть котлетку, если мне напоминали, из чего она приготовлена. Дети называли меня неженкой, а взрослые говорили, что впереди меня ждёт незавидная участь писаря. Но и среди тех и других непременно находился некий шутник, который с надменным видом прибавлял:

– Впрочем, писарь вооружён пером, и неизвестно, что с вами будет, молодой человек, если вы нечаянно уколете себе палец!

Это было обидно, но под следующий за сим хохот, я ничего не мог возразить в ответ, ибо меня, действительно, пугал не только вид сырого мяса, но и облик людей, которые стояли по ту сторону прилавка.

Мясник, так мне чудилось, бессовестно глумится над бессловесной и беспомощной тушей, а торговки, облачённые в передники и белые, измазанные кровью нарукавники, казались безжалостными, грубыми, готовыми на что угодно, лишь бы получить свой пятачок. В моём понимании, эти люди промышляли не мясом, а судьбами, оборвавшимися по их вине, и от того-то ничьих других жизней им не жаль.

Дабы избавится от моей слабохарактерности, отец принудил меня сопровождать кухарку на рынок. Это должно было выработать во мне привычку к жизни и приучить к её жестокости, так полагал он.

По дороге на рынок я шёл, перекидывая с руки на руку пустую корзинку, и, покуда до цели было ещё далеко, я был почти что весел. Но стоило ветру донести до разума тот самый запах, что был мне столь невыносим, как ноги слабели, в голове начинали позванивать мелкие колокольца, и прямо так, на словно сделанных из ваты, кукольных ногах я плёлся за кухаркой, которая, хотя и жалела меня, но опасаясь отца, не смела ослушаться его.