Догнать ветер

Учиться оказалось интересно, я и не заметил, как пролетело полгода. Наступившая в городе зима была мало похожа на ту зиму, к которой я привык, и меня неудержимо потянуло в родные места. Как оказалось, не меня одного. Отъехавшая от полустанка электричка оставила на насыпи, кроме меня, ещё четверых.

Все мы родились тут, местная фельдшерица, мастерица на все руки, помогла нашим мамкам выпростаться30. Ну, кроме Пашки, маму которого, по неизвестной нам причине, железнодорожники сопроводили в кабину проходящего мимо «скорого», чтобы доставить в ближайшую больницу. Росли вместе, расставались только, когда отцы силком растаскивали нас по домам, да и то не всегда. Ходили на рыбалку, караулили лосят, дабы посмотреть, как потешно чавкают они молоком, как соловеют их нездешние, не от мира сего, глаза, и как валятся они в тёплую траву, досыпать, едва ли не с последним глотком.

По приезду на полустанок у каждого из нас были какие-то невнятные планы… Что-то вроде последнего приступа детства, которое овладело нами одновременно, требуя прежних ощущений и переживаний.

Мы решили остановиться у моего деда, и вот уже третьи сутки, безвылазно сидим за столом, препираясь с дедом и доедая привезённую с собой из города снедь. И это вместо того, чтобы улюлюкать вслед зайцам, подбрасывать угощение белкам и, сторонясь волка-одиночки, обходить его стороной, принимая оскал за улыбку.

Планы поменялись, лишь только мы вошли в избу. Старик, неумолимо угасая, лежал, уставившись молча в угол, где огромный паук, не стесняясь никого, от скуки плёл гамаки. Словно у рыбака во время ледохода, у него чесались руки, так что, охочий до дела, паук занимал себя, а заодно и деда.

На следующее утро после нашего приезда, старик приободрился, и даже выскоблил себе щёки опасной бритвой Zolingen без рукоятки, некогда позаброшенной за ненадобностью на единственный в избе шкаф.

Каждый день дед шутя гнал нас из дому, то на рыбалку, то так просто – размять ноги, но нам чудилось, что, стоит закрыться двери за нашими спинами, то тем же самым сквозняком с улицы, что гонит нас прочь, задует и слабый огонёк жизни деда насовсем. Казалось, – покуда мы рядом, и подливаем в дедову керосинку по капле нашей молодости, дед позабудет про паука, и потому мы упрямо продолжали сидеть в избе.

Вечером, накануне отъезда, я подозвал к себе деда и громко, чтобы было слышно не только ему, произнёс:

– Старик, имей в виду, как отучусь, перееду жить сюда, к тебе. А пока – скоро майские, жди, да смотри-ка, не выстуди избу.

Дед хорошо понял, что я имею в виду, и уже не стесняясь слёз, радостно всхлипнул:

– Обещаю, внук, до времени не помру.

– Да повремени ты с этим упокоем, дед, ну его к лешему. – Обнял его я.

Проваливаясь чуть не по пояс в сугробах, мы с ребятами шли к наваленным у рельс шпалам, по которым предстояло карабкаться в вагон. Луна старательно приукрашивала привычные нам места, наделяя их долей таинственности и той неземной красы, коей обладает всё настоящее, земное.

– Зря стараешься, – подмигнул я луне. – Здесь хорошо и без того.

А она, шёпотом, так, чтобы слышал лишь я один, ответила:

– Не зря…

Всё необыкновенное – обыкновенно, не выделяясь ничем особенным, само собой разумеющимся, привычным и незаметным от того, оно теряется в нашем неумении ценить по достоинству то, что есть.

И почему ж нам не живётся-то спокойно, а?

Щеглы

Щеглам оказалось мало того, что снег шёл весь день и всю ночь. Они летали взапуски, сбивая с веток сугробы, отказываясь принять, как должное, несуществования подле порхающих хлопьев льда. Дождь они переносили с меньшим воодушевлением. Слезоточенье небес в щеглах не вызывало умиления, они были готовы в любую минуту устыдить, либо поглумиться над ними, и ветру от того приходилось сопровождать дождь по всё время, покуда он проходил мимо птиц, опустив долу длинные свои ресницы, то ли из опасения, то ли из простоты. Ветер в такую минуту молчал, набрав дождевой воды в рот. Предупреждал желания дозжика31 неизменным деликатным наклоном головы, им же сообщал о неподдельном искреннем внимании и готовности выполнить всякую, даже невысказанную вслух просьбу. Щеглы зло посмеивались над ветром, так странно казалось им это сходство32, не равное ни по чину, ни по рассудку.

Мимо струй дождя, как бы пространны33 не представлялись они, никогда не бывало так, чтобы у щеглов выходило пробраться, не задев ни единого, – в тщании уберечь чуб, мокли пятки, и наоборот.

Со снегом же всё было куда как приятнее. От него можно было отмахнуться или просто-напросто стряхнуть одним лишь негодованием, предлагая ему продолжить свой путь в одиночестве. Снег, согласно привычке, уступал, пользуясь попутным, в лад, ветром, как крылом, но неизменно оступался, а падая, увечился непоправимо. И не в силах подняться боле никогда, снег ожесточался, дурнел, так что каждая из грядущей череды оттепелей старалась прибрать его поскорее с глаз долой, дабы не портить давно решённое мнение об зиме, как о необыкновенно чистоплотной и аккуратной даме.

– Всяк любит своё, да по-своему.

– А как верно, так или эдак?!