Догоняй!

Кто-то на рынке сказал, что все мечи давно изъяли. И действительно, американцы ходили по домам, проверяя, не сберег ли кто меч, – тут им здорово пригодились списки военнослужащих, уцелевшие в префектуре. Простые же граждане, обнаружив где-нибудь под завалами син-гунто (чаще всего вместе с останками владельца), спешили его сдать за вознаграждение, довольно, кстати, приличное. С той же целью сдавали и старинные катаны и вакидзаси, веками хранившиеся в семье как реликвии, – голод оказался сильнее почитания предков. Словом, найти сейчас в Японии хоть самый завалящий меч было большой проблемой.

Однако Атомному Демону это каким-то образом удалось.

Джун отчаянно защелкал колесиком зажигалки. Шорох усилился, к нему прибавился тихий скрежет. Тэцуо? Или это мертвый капитан ползет к нему, сжимая в руке син-гунто?

Нет, капитан тут ни при чем. Это не он по ночам поднимается из бетонной могилы с мечом в руке. Атомный Демон – не призрак, не оживший мертвец, а человек из плоти и крови. Человек, жестоко убивший Рин. Которая нравилась Тэцуо. Но гуляла с американцами. Которые Тэцуо не нравятся. Так же, как не нравился ему Синдзабуро, на чем свет поносивший японских военных… одним из которых был отец Тэцуо.

– Ты знал Синдзабуро, ну, того журналиста? – выпалил Джун, продолжая сражаться с зажигалкой.

Из темноты долетел сухой смешок.

– А как же! Приходил в том году снять меня для «Тюгоку». Сказал, что мой «Патриот» потряс его до печенок. Я даже тогда не поверил, уж больно скользкий тип. И шустрый. Ха-ха! Пришлось изрядно за ним побегать.

Джун заскулил. Перед его мысленным взором возникли мама, Юми и Акико. Акико плачет без молока, Юми изводит маму, поминутно спрашивая: «Братик скоро вернется?» И мама отвечает ей: «Скоро, маленькая, совсем скоро».

Только он, возможно, никогда не вернется. Он очутился в логове Атомного Демона, и глупая фантазия о том, чтобы Тэцуо отсек ему голову, того гляди обернется реальностью. Даже кишки себе выпускать не придется – Ясима охотно окажет ему такую любезность.

Язычок пламени наконец вспыхнул, выхватив Тэцуо из темноты. Он стоял прямо перед Джуном, держа син-гунто в руке.

Мальчик хотел закричать, но голоса не было. Тэцуо потянул меч из ножен. В свете зажигалки блеснуло стальное лезвие, то самое лезвие, что кромсало Рин, беднягу Синдзабуро и неизвестную Джуну девушку, а сейчас отведает плоти Джуна.

– Как я с ним смотрюсь, Серизава? Таким мечом мой папа рубил головы и кишки выпускал врагам. Этот не хуже!

Слова доносились до Джуна как сквозь ватное одеяло. Зажигалка выпала из ослабевших пальцев и звонко стукнулась о кафель, продолжая гореть. Ноги подкосились. Последним, что он видел, прежде чем тьма поглотила его, был холодный блеск син-гунто.

7. Что с тобой сделали, Рин-тян?

…В то утро, твое последнее утро в этом мире, Тэцуо Ясима отвел тебя к сгоревшей вишне. Там, под сенью обугленных бесплодных ветвей, краснея и пряча глаза, он взял тебя за руку и произнес: «Ты мне нравишься, Рин».

А тебе нравится Тэцуо с его мужественным лицом и мускулистым подтянутым телом, Тэцуо, которому сам черт не брат, – и все же ты со смехом сказала, что предпочитаешь американцев: у них, по крайней мере, есть деньги. Впервые на глазах Железного Тэцуо появились слезы. Он больше ни слова не произнес. Отвернулся, сжав кулаки, и бросился прочь.

Тебе тоже захотелось плакать, но ты раньше бы умерла, чем назвала ему истинную причину отказа.

А вечером ты ходила к кинотеатру «Суйсэн», где теперь офицерский клуб, и усатый майор с вислыми губами и глазами карпа, обливаясь потом, брал тебя сзади в темном сыром проулке, хлестал по щекам, дергал за волосы и называл little bitch. Это ничего: ты зато поделилась с ним замечательной гонореей! А чтоб не так было противно, ты, упираясь ладонями в холодную стену, представляла себя с Тэцуо.

У тебя до сих пор все болит внутри, и, шагая домой вдоль берега, ты по-утячьи расставляешь ноги, зато карман греют заветные бумажки, и ты думаешь, как обрадуется папа, услышав, что на фабрике сегодня давали премию. От фабрики, кстати, осталась одна труба, да и та наполовину разрушена.

Бедный, слепой, наивный папа!

Ты останавливаешься у сгоревшей сакуры, где утром встречалась с Тэцуо, и сквозь переплетение ее ветвей смотришь на звезды, булавочные проколы в черном бархате неба, которого папа никогда больше не увидит, даже если проживет сто лет (это вряд ли: за последние месяцы он почти облысел и редко встает с постели). Он следил за небом в тот день, шестого августа, и небо ответило ему огненной вспышкой, от которой папины глаза побелели, как вкрутую сваренное яйцо.

Звезды расплываются, размытые слезами. В то же время тебя переполняет безумное счастье от того, что ты можешь ими любоваться. Оторваться бы от земли и взмыть туда, к звездам, оставив далеко-далеко внизу и разрушенный город, и жалкую лачугу, и злого усатого майора!