Догоняй!

– Он сам умолял меня избавить его от страданий. Без дочки его жизнь лишилась смысла. Он был достойным человеком, разве его вина, что Рин стала грязной американской подстилкой? Я причинил старику боль, пусть даже поневоле, значит, обязан был даровать ему избавление. Кстати, я тогда дал маху, – нахмурился Тэцуо, – перехватил ему глотку своим ножом, а не кухонным, который в руку потом вложил. Толковый сыщик мог бы определить. Пойми, Серизава: я патриот, а не чудовище. Только Синдзабуро я убивал с удовольствием! Жаль девчонку, что с ним была, но другого случая могло не представиться, да и душа ее, скорее всего, тоже была отравлена, так что это для нее благо…

Четыре жизни, ошеломленно подумал Джун. Четыре человека зарезаны, изуродованы, выпотрошены – ради страны и собственного блага? Что ты за монстр, Ясима?

– Боюсь, тебе не будет от меня толку, – сказал он. – Я даже драться не умею, ты же видел.

– Зато я видел, что ты не умеешь и предавать, – возразил Тэцуо. – Мы с Кентой и Горо нарочно тебя испытывали, но ты не предал свою маму. Такие, как мы с тобой, – будущее Японии. Не Кента, не Горо – они славные парни, но дураки. Мы! Тогда, в классе, увидев твой рисунок, я сказал себе: вот человек, способный увидеть мир моими глазами. Мы с тобой Инь и Ян, свет и тьма, две части одного целого…

Джун вспомнил, как Горо выкручивал ему руку, и скрипнул зубами. Испытание, значит? Он бы с удовольствием испытал на прочность башку самого Ясимы. Например, кирпичом.

Тэцуо разглагольствовал еще долго. Он говорил о памяти предков и особом историческом пути Японии, об уникальной ее духовности; о долге любого японца без раздумий умереть ради страны и Императора, томящегося в руках предателей и трусов. О гордости и силе духа говорил он, о самурайской чести, пронесенной сквозь века, – а у Джуна перед глазами стояло черное мертвое дерево и обезображенное тело Рин, распростертое под ним с кишками наружу. Испорченной Рин, грязной гулящей девки, всегда готовой поделиться последним. Чашка душистого дымящегося риса в зимний холодный день, которую они с мамой и Юми могли позволить себе на одолженные Рин деньги, стоила в тысячу раз больше оглушительно звонких и столь же оглушительно пустых речей Ясимы. Рин – вот Япония; мама, сходящая сейчас с ума от беспокойства, – вот Япония! И крошка Акико, ревущая без молока, – это Япония! За эту Японию он любому перегрызет глотку, за эту Японию без раздумий отдаст свою жизнь, но не за идеалы и традиции людей, давно ставших прахом.

– Я никому ничего не скажу, Тэцуо, – повторил он, когда Ясима закончил свою пламенную тираду. – Но убивать никого не буду. Это твоя война, не моя. Тебе нечего терять… Прости, – добавил он почти искренне, увидев боль на лице Ясимы. – Я не могу идти на риск. У меня сестренки и мама. Если ты любил… любишь своих маму и Каори-тян… ты меня поймешь.

– Тогда вспомни человека, который причинил боль твоей семье, – молвил Тэцуо. – Я могу тебе описать его, если ты забыл. У него светлые волосы и глаза как льдинки. Ростом под метр девяносто, широкие плечи, загорелый. Его зовут Дэн Дункан, лейтенант Дэн Дункан.

Джун сел, отбросив одеяло:

– Откуда ты…

Ясима снисходительно улыбнулся:

– Я же Атомный Демон, помнишь? Ладно… Я поболтал с госпожой Мацумото, которая видела его с твоей мамой. У таких сплетниц глазищи совиные и память не хуже. Я навел справки, нашел парня, который работает у янки истопником, тоже очень сметливый, постоянно подслушивает, о чем они треплются. Говорит, больше всего на свете Дункан любит кино, виски и женщин. Японцев не считает за людей, но в совершенстве владеет японским. По вероисповеданию католик. Командование от него не в восторге. Неплохо для начала?

Джун молчал, переваривая услышанное.

– И ты… правда сможешь его убить? – произнес он наконец.

Улыбка Тэцуо стала шире:

– А ты, Серизава? Мы с Кентой и Горо добудем его для тебя, и ты вот этим мечом снесешь его белобрысую голову с плеч, хочешь?

Джун больше не думал о Рин и других жертвах Тэцуо. Сейчас он мог думать только о лейтенанте Дункане.

Мы хотим, чтобы ты нам спела.

Бледная задница, ходящая ходуном.

Пей, бэби-сан, пей!

Луч фонаря, направленный маме в лицо.

Становись на четвереньки.

Смятая банкнота на полу.

Он заскрипел зубами, запрокинул голову, загоняя обратно рвущийся из груди вопль. Выдохнул:

– Когда?..

Тэцуо снова пожал плечами:

– День, неделя, месяц, год… Рано или поздно он окажется здесь.

– А если не получится?

– Тогда я подстерегу его где-нибудь на улице и воткну нож в печень. Раз плюнуть.

– Лучше я, – тихо сказал Джун. – Научишь меня обращаться с ножом?

Тэцуо радостно засмеялся.

Они расстались на берегу реки, у черного сожженного дерева, того самого, под которым в муках умерла Рин. Сумерки дышали прошедшим дождем, лучи закатного солнца косыми стрелами рассекали обрывки туч, и напоенная влагой земля чавкала под ногами.

Вручив Джуну бутылку молока (гораздо большую, чем та, что он украл и потом раскокал), Тэцуо проговорил:

– Послушай, Серизава…

– Что?