Догоняй!

Не плачьте над могилою моей:
Меня там нет, я не покоюсь в ней!
Я – в дуновеньи ветра над землей,
В алмазных блестках на снегу зимой,
Я – в солнечном от спелости зерне,
И дождь осенний шепчет обо мне.
Когда в тиши утра проснетесь вы,
Я снизойду на вас из синевы
Полетом птиц, встречающих зарю.
Я светом звездным сон ваш озарю.
Так не роняйте слез
На мой могильный камень:
Я не под ним!
Я не уйду. Я с вами[61]

…

Но мама все равно плакала. И, забыв обо всем – возможно, оттого, что была пьяна, – льнула к американцу, пряча лицо на его груди. Не как женщина к мужчине, а как маленькая девочка к отцу: потому что он, большой и сильный, может отогнать любую беду. И этот злой человек, чужеземный дьявол, неловко обнял ее и тихо покачивал, гладя по голове, а Джун с Юми смотрели на них, и Юми ковыряла пальцем в носу.

Позже, когда мама, выплакав все слезы, деревянными палочками выуживала косточки Акико из золы и складывала в платок, чужеземный дьявол сунул Джуну в руку банкноту в пятьдесят йен и сказал:

– Ждите меня завтра. Денег у меня нынче негусто, но утянуть со склада запас консервов можно и даром.

Джун посмотрел на банкноту и опять вспомнил о черном провале в земле, скелете с мечом и Тэцуо, Атомном Демоне. Он поднял глаза на лейтенанта, но того уже и след простыл.



Он долго не мог уснуть в ту ночь, первую ночь без Акико, но в конце концов провалился в бездну тревожных видений. Фудзивара-скелет, треща костями, гнался за ним сквозь дым и огонь, язычки пламени трепетали в его глазницах, меч в костяной руке пластал раскаленный воздух. Отрубленная голова Дункана вращалась под ногами, точно футбольный мяч, тараща голубые глаза и скалясь в усмешке; Джун перепрыгивал через нее, вздымая тучи едкого пепла и колючих искр, а она щелкала зубами, норовя укусить его за лодыжку. Красные и синие рогатые черти плясали перед ним, размахивая палицами, кривляясь и показывая языки, – у одного вместо глаза красовалась черная резиновая нашлепка. Где-то надрывалась Акико, ее крик резал уши, точно визг циркулярной пилы. Неужели они ошиблись и сожгли ее заживо? Фудзивара все ближе, его зубы клацают над самым ухом, холодная сталь в руке готова кромсать и рубить… Нет, капитан, прошу!..

Джун открыл глаза и резко сел, давясь прогорклой темнотой. Мама спала как убитая, прижимая рукой к груди узелок с тем, что осталось от его сестренки. Акико больше не поднимет ее ни свет ни заря, требуя молока или сменить пеленки. Рядышком с мамой сладко посапывала Юми, раскинув худые ручонки и приоткрыв розовый ротик. От обеих чуть заметно тянуло гарью.

Он долго смотрел на маму и сестренку.

Опять они остались втроем. Как он досадовал, когда Акико будила его нетерпеливыми воплями! А если б сейчас она опять заорала, вырвав его из этого мучительного, нелепого сна, который все никак не хочет кончаться, он бы расцеловал ее. Она так забавно кряхтит, когда целуешь в носик, и машет ручками: отвяжись!

Да только никакой это не сон, и Акико он больше не поцелует. Она там, в узелке, который мама прижимает к груди. И не одна лишь Акико. Там все платья, которые она никогда не наденет, – целый гардероб, все книжки и учебники, которые ей не суждено прочесть, – настоящая библиотека! Там куча друзей и подружек, и даже юноша, который однажды, краснея и запинаясь, промямлил бы: «Ты мне нравишься, Акико!» – и вскоре стал бы ее мужем. Там десятки, сотни мальчиков и девочек, ее детей, внуков и правнуков, бесчисленное множество неродившихся миров, зашитое в одном маленьком узелке. А развяжешь – высыплется лишь горсточка серой пыли да несколько костей.

Он перевел взгляд на рисунки. Лица мертвых школьных товарищей едва проступали из темноты, и каждый был целым миром, обращенным во прах. Он, Джун, стал прахом еще при жизни, да и прежних мамы и Юми больше не существует. И если Дэн Дункан, лейтенант Соломенные Волосы, думает, что его вонючие консервы могут хоть что-нибудь искупить, – что ж… пусть думает. Консервы и у Ясимы есть. И еще есть син-гунто, острый как бритва.

Почти год назад, далеко за океаном, человек, сотворивший бомбу, произнес: «Я – Смерть, разрушитель миров». В тот момент, ослепленный не столько ядерной вспышкой (сварочные очки надежно защищали его ясные голубые глаза), сколько гордыней (которая вскоре сменится ужасом и мучительными угрызениями совести), он не сознавал ни истинного значения этих слов, ни того, насколько переоценил собственное могущество. Разрушать миры под силу любому мальчишке. Для этого вполне подойдут камень, палка, нож… наконец, меч син-гунто.