Договор по совести

Слово об этой книге

Владислав Сериков… Читатель напрасно стал бы вспоминать его, другие произведения или листать биографические справочники. В мире книг — это имя новое. Владислав Пахомович Сериков — не писатель. Он, как принято у нас говорить, деловой человек, знатный строитель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР. И книга его не относится к жанру художественных произведении, хотя не лишена таких литературных достоинств, как искренность, правдивость, доступность. «Договор по совести» не повесть и не роман. Это рассказ о себе, о товарищах, о времени, рассказ откровенный и прямой. Читатель не встретит здесь традиционных в литературе хитросплетений ради увлекательности сюжета, главное в книге — жизнь, де­ла и люди, человеческие судьбы. Сила книги в точности фактов, общественной значимости явлений и коллизий. В ней нет ничего придуманного и сочиненно­го — все взято из практики, все прошло через руки автора, его сердце и ум. Тут документальность становится качеством, которое и покоряет читателя и завораживает его, заставляя читать книгу с неослабевающим интересом.

Привлекает прежде всего фигура самого автора — колоритная и интерес­ная во всех отношениях. Отец В. Серикова был членом партии большевиков с 1917 года и, будучи командиром Красной Армии, мужественно сражался за честь, свободу и независимость нашей Родины. Он прожил короткую, но слав­ную жизнь коммуниста-патриота, которая оставила глубокий след в сознании сына. Следуя заветам отца, Владислав Сериков рано начал трудиться и про­шел большой и сложный путь. Не успев получить еще среднего образования, семнадцати лет, он вступает в Красную Армию. После войны сменил много профессий: работал грузчиком на пристани, на железнодорожной станции, по­крывал асфальтом улицы городов. Побывал в Магнитогорске и Саратове. В Бокситогорске на строительстве глиноземного завода В. Серикова сами рабочие за трудолюбие и честность избрали своим бригадиром. В Заполярье (Мурманская область) он возглавил коллектив строи­телей, который подрядился построить один из корпу­сов горно-обогатительного комбината. И построил — целиком, от фундамента до крыши. Это была работа дружная, горячая, потребовавшая и взаимной помо­щи, и взаимозаменяемости, многому научившая кол­лектив в целом и каждого рабочего в отдельности.
Потом были другие не менее трудные стройки, не менее ответственные задания и объекты. И всюду де­ло заканчивалось успехом. Это не значило, что все шло гладко и легко. Нет. Об этом хорошо, убедитель­но написано в книге «Договор по совести».
В 1971 году бригада Серикова заключила пер­вый в стране договор на коллективный промышлен­ный подряд и успешно с ним справилась.
Десять лет спустя Герой Социалистического Тру­да Владислав Сериков обратился в Отдел строитель­ства ЦК КПСС с предложением о внедрении сквоз­ного поточного подряда. Цель была одна: преодолеть ведомственную разобщенность на крупнейшей строй­ке в Темиртау. После детальных обсуждений в Моск­ве схема такого подряда была выработана, и он по­лучил право на существование.
В книге ярко показан нелегкий путь бригадного подряда, трудности, которые вставали на его пути, даны поучительные размышления о судьбе бригадно­го подряда, о переходе его на качественно более вы­сокую ступень.
Знакомясь с героями этой своеобразной книги, мы полнее представляем себе образ нашего советского человека с его духовным богатством, нравственным и физическим здоровьем, с его устремленностью в бу­дущее.
Думается, что книга В. Серикова полезна и необходима не только для строителей. Напечатанная вначале в журнале «Октябрь», а затем выпущенная издательством политической литературы, она вызвала широкий читательский интерес. Подробно раскрывая преимущества прогрессивного метода, автор живо рассказывает, как инициатива становится нормой жизни, объединяющей усилия людей производительного труда.
Когда-то А. М. Горький рекомендовал шире при­влекать к литературному труду бывалых людей. Богат­ство их жизненного опыта расширяет представления читателей о различных сферах трудовой деятельно­сти человека, обогащает духовный мир современников, заражает оптимизмом, присущим рабочему классу.
Сам В. Сериков так говорит о своей жизненной позиции: «Жить надо интересно, с любопытством, а это, как я убедился, почти всегда сопряжено с труд­ностями. И только мы сами можем и должны превра­щать будни жизни в праздники. Создавать в коллек­тиве атмосферу трудового праздника — это значит прежде всего обращаться к лучшим чувствам людей: чувству долга, патриотизма, чувству товарищеской солидарности и здорового соперничества; уметь пла­нировать «завтрашние радости».
Убежден, что книга В. Серикова поможет читате­лям еще глубже оценить инициативу рабочего челове­ка на его трудовом посту, проникнуть в существо пат­риотического подвига, будет способствовать рожде­нию новых творческих импульсов у тех, кто считает созидание своим предназначением и долгом. А ведь именно это и нужно нашему обществу в пору вопло­щения в жизнь решений исторического XXVII съезда Ленинской партии.

Георгий Марков

Владислав Пахомович Сериковродился в 1927 г. в городе Пугачеве. Окончил 7 классов. Детство Владислава Серикова прошло на Волге. Великая Отечественная война застала его в Сталинграде.
В 1942 г.— сын полка в воинской части, с 1944 г. по 1951 г. служил в рядах Советской Армии. После демобилизации трудился в г. Уральске, Магнитогорске, Волгограде, Бокситогорске, на целине в Казахстане. С 1955 г. В. Сериков работает бригадиром на стройках. С 1957 г. по 1978 г.— бригадир крупной бригады на стройках Крайнего Севера. Впервые в СССР в шестидесятых годах бригада В. Серикова применила бригадный подряд в промышленном строительстве.
В 1980 г. В. Сериков — заместитель директора Центра НОТ Минтяжстроя СССР. Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР, заслуженный строитель РСФСР. Награжден орденами Ленина, Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, медалями.
Председатель Всесоюзного совета бригадиров в строительстве, член редколлегии журнала «Смена».

Владислав Сериков

ДОГОВОР ПО СОВЕСТИ

ТРУДНОЕ ДЕТСТВО

Я рано лишился родителей и иногда думаю: а было ли у меня детство?

Перед войной я был разлучен с отцом и матерью. Но десять-то лет прожил с ними! И этого оказалось достаточно, хватило на всю жизнь. Как строитель знаю: если фундамент заложен прочно, здание будет стоять века. Все главное в человеке, как я теперь по­нял, рождается тогда, когда он еще мал.
Конечно, отец не мог много заниматься моим вос­питанием, он был вечно загружен делами, да и обра­зование у него — всего три класса церковно-приходской школы. Но благодаря упорному труду вырос в крупного руководителя — в тридцатые годы он стал директором треста совхозов Сталинградской обла­сти. Все знания, что отец приобрел,— а знал он мно­го — это результат самообразования. Сколько он про­читал! Спешил наверстать все, что не успел в годы мировой, а потом гражданской войн. Учился с огром­нейшим напряжением, и мы, дети, это видели.
У него не было сомнений в избранном пути. Его окружали верные товарищи, люди, прошедшие с ним гражданскую войну. Если отца переводили в другой город, с ним, как правило, ехали и его бывшие одно­полчане.
В детстве мы с жадным восторгом заслушивались рассказами о Чапаеве* и Котовском. Помню, собирались дома, садились в кружок, зажигали камин — тогда во многих старинных домах были камины,— и начинались рассказы. О чем? Конечно, прежде всего о гражданской войне, воспоминания о которой были еще свежи в памяти у всех взрослых. Говорили и о смысле жизни. Эти рассказы запомнились. А главное, я видел тех людей, которые, не жалея себя, строили новый мир, первое в мире социалистическое государ­ство.
Моя родословная не отличается от родословных моих сверстников. Родители — бывшие батраки. Мать, Анна Ивановна,— неграмотная женщина из Саратов­ской губернии, с хутора Солянки. В молодости 6 она красивой, веселой и общительной. Душен щедрость, любовь к людям она сохранила до кой старости. Отец, Пахом Федотович, — уроженец хутора Кочетки. Они были соседи, почти одногодки — родились оба в конце прошлого века.
Только успели справить свадьбу — отца забрали на германскую войну. Началась его военная жизнь в 1916 году, а закончилась в 1921-м. Отец дрался с бе­локазаками на Урале, а мать ездила за ним в обозе. Белые преследовали семьи командиров, а отец был командиром полка, некоторое время воевал в Чапаев­ской дивизии…
Мать много нам рассказывала о Чапаеве. Умерла, и эти ее рассказы ушли с ней, а мы в суете не запи­сали…
А жаль! Ведь мать видела в Чапаеве чисто по-женски какие-то особые черты его характера и при­вычки, которых боевые друзья могли и не заметить.
И все же мне запомнилось, что лошадь у Василия Ивановича была серая, в яблоках, а сам он внешне хотя и был худенький, но крепкий. Прирожденный кавалерист. В любую погоду, раздетый до пояса, вы-, ходил умываться на улицу, и Петька прямо из ведра поливал ему ледяную"воду на голову и плечи.
И что интересно, хотя женщины и дети в обозе приносили ему немало хлопот,, Чапаев все равно во­зил их с собой и часто заботливо спрашивал: «Как живете, голубушки?» — так он называл командирских жен.
Однажды отряд белоказаков наскочил неожидан­но на станицу, где только что остановился Чапаев с бойцами и обозом. Он крикнул напуганным женщи­нам: «Ничего, голубушки, не волнуйтесь, сидите дома. Мы с ними быстро покончим!» И, действительно, вы­катили несколько орудий, пулеметов, и бой тут же и кончился.
Жили мы в небольшом двухэтажном домике на втором этаже. Было нелегко. Отец работал один, а семья была большая — мать, бабушка да четверо де­тей: сестры Зоя и Лида, я с братом Женькой. Мать ежедневно готовила обед на нас семерых и еще на на два-три человека дополнительно: каждый день к отцу приезжали рабочие совхозов, он принимал их у себя, за обедом. Садились за стол, ели, разговаривали. В этих беседах отец открывал для себя много полез­ного. Тут же решались текущие вопросы, а главное — поступала объективная информация с мест, из первых рук: ведь ехали к отцу люди, болеющие за дело, на­стоящие хлеборобы.
Помню, как однажды кто-то из гостей-рабочих стал за обедом отчитывать отца: «Пахом, запомни, ты здесь неправильно поступаешь». Общение с рабо­чими не было данью моде или игрой в демократию — оно было жизненной потребностью большевиков-ру­ководителей тех лет, отражало их восприятие завое­ванного в жестоких боях нового мира. Порой это до­ставляло немало дополнительных хлопот, но очень помогало в работе.
У отца — члена партии с 1917 года — были свои строгие нормы поведения: он не заискивал перед руководителями, с рабочими держался по-чапаевски. Помните? «Я пью чай — и ты садись пей, обедаю — садись кушай. Я командир тебе где? В строю. А здесь мы друзья-товарищи». Отец хорошо знал нужды, заботы и настроения рабочих, жил их жизнью, был всегда в гуще людей. Ходил в военной форме, как тогда было принято: подтянутый, с командирской вы­правкой, он и по природе своей был солдат. Никогда не пил, был строг и требователен и к себе и к другим, не терпел чинопочитания.
Как-то раз летом отцовский шофер купил в мага­зине и привез нам домой ведро вишни. Вишня была хорошая, а главное, дешевая. Шофер знал, что нам нелегко жилось на одну отцовскую зарплату. Но отец сказал: «Вишню возьми себе, раз. купил, а мои ку­пят сами на базаре или постоят в очереди в магази­не, как все». Больше «услуг начальству» не было.
Для нас, детей, отец был легендарным человеком, героем гражданской войны, на его рассказах о том времени мы воспитывались.
Вот один случай из жизни отца. Было это в 1919 году. Отца направили на Дон. Дали ему под команду полк. Настал момент, когда наши и белые стали друг против друга, обескровленные.в боях: ни те ни другие не могли наступать. Залегли в окопах и отлеживались: воевать не было сил, выдохлись лю­ди, даже почти не стреляли. И вот однажды на ут­ренней зорьке с вражеской стороны раздался голос, усиленный рупором: белый полковник вызывал крас­ного командира на личный поединок, оскорбляя по-всякому: «Лапоть! Деревня! Я тебе покажу «вся власть народу…»
Отец, конечно, не отвечал. Но на следующий день опять повторилось то же самое. И на третий, и на четвертый. Отец поехал в реввоенсовет: «Что делать? Как быть? Разрешите, просит, выйти на поединок!»
Задумались в реввоенсовете. С одной стороны, не­гоже красному командиру поддаваться на провока­цию, с другой — нельзя и не ответить, ведь свои бой­цы каждый день слышат брань и насмешки, думают: неужели наш испугается? Я представляю, как горячо убеждал отец свое армейское начальство, как просил он позволить ему сразиться с белым офицером. Отец все взвесил. Был он молод, силен, прекрасно владел оружием. Вся жизнь — на конях: пас их, потом слу­жил в кавалерии и даже одно время, около года, в специальной школе учил царских офицеров джиги­товке. Мог на полном скаку пролезть под брюхом коня. «Уверен,— говорит,— выиграю этот поединок. Не имею права не выиграть». И в реввоенсовете на­шелся человек, который дал «добро».
Наши тоже соорудили рупор, и на следующее ут­ро в ответ на обычную брань белые вдруг услышали короткое: «Вызов принимаем».
Стали обговаривать условия. Порешили так: вы­езжают командиры на конях, воюющие стороны вы­ходят из окопов, но стрельбы никакой. Поединок — до победного конца. Сражаться на саблях, а если сло­мается, стреляться на пистолетах.
И вот рано утром красные видят: выезжает моло­дой красивый полковник, на плечах бобровая шуба. Небрежным жестом скинул ее на снег, остался в офи­церской форме с лампасами. На коне сидит уверен­но, чувствуется: лихой всадник и настроен только на победу.
Выехал отец. Полковник, должно быть, сразу по­нял, что– соперник опасен, по посадке было ясно: на­встречу мчится опытный кавалерист.
Начали сражаться — ни один удар белого полков­ника не достигает цели. Сломалась у кого-то сабля. Разъехались, чтобы стреляться на пистолетах. Отец стрелял отлично, бывало, на ходу из машины попа­дал в летящую птицу. Начал он кружить на коне во­круг полковника. Тот в него палит, да все мимо. А когда единственный раз выстрелил отец, то награ­дой ему была победа и жизнь.
В реввоенсовете отцу вручили золотой портсигар с бриллиантом. На портсигаре — надпись: «Пахому Федотовичу Серикову — за храбрость!» Об этом слу­чае рассказывалось часто, во всех подробностях, но всякий раз мы слушали затаив дыхание. Я, мальчиш­ка, с гордостью думал: ведь отец отстаивал идею! Как в сказке или в былине, на рыцарском поединке он боролся за революционную идею. И шел он за нее на верную смерть.
Другой случай тоже связан с гражданской вой­ной. Отец командовал полком донских казаков, моби­лизованных в армию. Отношение казаков к револю­ции было разное, и не все они, как известно, сразу признали Советскую власть. В первом же бою, пере­правившись через Дон, казаки арестовали всех ком­мунистов (их было человек десять), схватили отца и комиссара, сдали их станичникам и перешли на сто­рону белых. Арестованных раздели и в нижнем белье повели, погоняя плетьми, к яру на расстрел. Выстро­или в ряд на краю обрыва. Отец успел шепнуть со­седу: «Как только офицер махнет рукой — пригибай, голову, приседай и падай, пуля пройдет сверху». Тот ответил: «Нет, лучше сразу смерть, а то заметят, ху­же издеваться будут». Офицер махнул рукой. На мгновение раньше вы­стрелов отец пригнул голову, присел и повалился в яр. Подъехал казак на лошади, спустился вниз, крик­нул: «Готовы!» Отец пролежал под телами погибших товарищей весь день и ночь. Под утро выбрался, пе­реплыл через Дон. Были уже заморозки, кое-где ле­док, а он почти раздетый. На другом берегу какой-. то дед возился с лошадью. «Где наши?» — спросил отец. Дед оглядел его. «Наши здесь,— указал он ру­кой,— а красные там!» Тогда отец объяснил: «Я офицер, из плена сбежал, видишь, в каком виде, ты при­неси мне чего-нибудь надеть да хлеба кусок, а то в таком наряде неудобно к своим являться». Казак ускакал в станицу. А отец встал во весь рост и бе­гом, что было духу, к своим. До наших окопов неда­леко было, может, километра два. Но на середине пути его заметили казаки, вскочили на коней — и в погоню. Тогда отец закричал: «Братцы, помогите!» Наши услышали, и трое всадников помчались на­встречу отцу. Им было ближе, чем казакам. Первый всадник подхватил отца, и они, отстреливаясь, уска­кали. Когда отца привели в штаб бригады, к коман­диру, тот спросил его: «Кто такой? Откуда?» А ком­бригом был… Михаил Сериков. «Не узнаешь? — улыбнулся разбитыми губами отец. — Ну, гляди по­лучше». Взглянул Михаил в его лицо, обомлел, обнял брата. А не узнал его потому, что за ночь стала голова отца белее снега.
Дядя Михаил всю жизнь прослужил в армии, вое­вал всю Великую Отечественную, достиг звания ге­нерал-лейтенанта.
Отец наш был героем. Но мы видели в нем другого человека — простого и доброго.
Была у нас маленькая собачка — Джек. Отец, не­смотря на занятость, всегда находил время для Дже­ка: хоть ночью, а погуляет, поиграет. Однажды, ког­да отец работал уже директором треста совхозов, он ваял с собой Джека в дальнюю поездку, где тот не­ожиданно потерялся. Вернулся отец на второй день — нет собаки. Прошло, наверное, с полмесяца, и Джек, израненный, измученный, преодолев сто километров по выжженной, безводной степи, пройдя весь город, нашел свой дом.
1933 год в Поволжье выдался засушливым, неуро­жайным. Голодное время. Трудные дни наступили и в нашей семье. Кормить Джека, хотя он был и неве­лик, было нечем. Мать, глядя на вечно голодную со­бачку, не выдержала и однажды, когда отец ушел на работу, сказала брату: «Иди и отдай кому-нибудь Джека. Вот тебе три рубля впридачу».
Сам я не помню, но старшие сестры мои расска­зывали, будто я весь тот день простоял у окна — не ел, не пил, ждал брата.
И бедная мать не могла простить себе, что решила избавиться от собаки,
К вечеру, когда на улице совсем уже стемнело, я первым увидел: тайком по улице крадется Женька, и за поводок тянет Джека.
Вошел, опустил голову и* протянул матери три рубля.
Как же все обрадовались! И больше всех, навер­ное, отец.
Маленький, с ошейником, Джек наш спокойно бе­гал по улице. Но однажды его, не разобравшись, схватили как бездомного собаколовы. Кто-то из сосе­дей успел крикнуть матери: «Джека вашего в клет­ку посадили, сейчас увезут. Где Пахом?» Мать рас­терялась: «Дома, он спит». Услышав шум, отец вы­глянул в окно — клетка уже трогается. Со второго этажа без раздумья спрыгнул он вниз, вывернул бу­лыжник из мостовой и ударом сбил замок. Забрался в клетку, нашел Джека, забившегося в дальний угол, вытащил его и, пригрозив собаколовам, унес собач­ку домой.
Почти через 50 лет оказался я снова в Саратове, где произошла эта история. Пригласили меня сара­товские строители поделиться опытом работы. И вот уже поздним вечером, освободившись от дел, не самым отъездом, пошел я искать улицу и дом. жили в те далекие тридцатые годы. Улица называ­лась Вольской, а номера дома я не помнил. Шёл, оглядываясь по сторонам, и вдруг — наш дом, точно, он! Посмотрел я на окно второго этажа. Высоко! старый — потолки, наверное, под три с полов: метра, да еще с полуподвальным этажом: Так что, по нынешним меркам, отец выпрыгнул за Джеком с тре­тьего этажа. Не каждый решится на это!
Как семенную реликвию храню фотографию, ос­тавшуюся с детства. На ней мы сняты с Джеком. Прожил он у нас 15 лет.
Любовь к животным — это сохранилось у меня на всю жизнь. И когда впервые получил квартиру, у нас сразу же появился ласковый пес Бим.
Одно из ярких детских воспоминаний — купание в ледяной Волге.
Как назвать это — шалостью, лихачеством? Ско­рее тут было другое: так вырабатывался характер. Не слишком приятно лезть в ледяную воду. Но лез­ли. Причем не для публики, не напоказ — нас никто и не видел. Просто хотелось проверить себя: смогу ли?
Довоенная Волга не похожа на нынешнюю: изво­зы, грузчики. Были здесь свои силачи. Слава о них гремела по всей Волге.
Мы часами смотрели, как работали грузчики, но были не только зрителями. Волга — река-труженица, и работали на ней настоящие труженики. Грузчики объединялись в артели — разгружали пароходы и баржи. Иногда и нам, мальчишкам, доверяли носил­ки, и мы что-то таскали: гравий, песок, другие строи­тельные материалы, а главное, были счастливы, что нам оказывают доверие. Волга и труд на ней притя­гивали ребятишек как магнит.
Мы росли в атмосфере подвигов. Папанинцы и че­люскинцы, Валерий Чкалов и Марина Раскова… Все газеты тогда печатали рассказы о героях. Но воспи­тывала нас Волга.
Летом ходили черные от загара, случалось, дра­лись: детство есть детство…
Школа наша была небольшая, в перемену всех от­правляли на улицу, чтобы не шумели. Но все-таки, мне думается, у нас было больше свободы, чем у ны­нешних школьников. Даже зимой, когда мы остава­лись в помещении, играли, например, в «кавале­рию» — садились друг на друга верхом и сшибали «противника». Конечно, от учителей нам доставалось, но тишина в школе никогда не была самоцелью.
Родители нам ничего не запрещали без надобно­сти. И я, мальчишка, был вполне свободным, само­стоятельным человеком: ходил, куда хотел, мне дове­ряли. Мать не боялась, когда я отправлялся ночью на рыбалку. Никакого надсмотра, никакой мелочной опеки и боязни, что улица «затягивает», улица «пор­тит»,— полная самостоятельность.
Может, это и помогло мне выработать качества, потребовавшиеся потом во взрослой жизни, когда я стал бригадиром и обязан был принимать самостоя­тельные решения. Для того чтобы проявлять инициа­тиву и рисковать во взрослой жизни, надо подгото­виться к этому в детстве.
Порой, конечно, наше лихачество граничило с бравадой. Мы прыгали весной с льдины на льдину, и однажды при таком прыжке я потерял валенок. При­шел домой — одна нога босая. Валенок потерять — по тем временам чрезвычайное происшествие, но мать лишь укорила меня. Не помню, чтобы в детстве меня ругали и тем более ударили, разве что упрекнут… Верили, что ничего подобного со мной больше не повторится. Разве мог я после этого не оправдать до­верия отца и матери!
Материнское воспитание основывалось на интуи­ции, на крестьянской догадке. Она никогда детей не ругала — добротой достигала большего.
Одевалась мать всегда просто. Вообще потребно­сти ее были более чем скромные. Но очень любила театр. Слушала классические оперы, видела лучшие наши балеты, драмы. Как бы отец ни был занят, но в театр, когда мы жили в Саратове и Сталинграде, они ходили почти каждое воскресенье. К искусству приобщали и нас, детей.
Дома мы семьей обсуждали спектакли и первые советские кинофильмы. До сих пор помню рассказ матери о просмотре «Чапаева». Собрали в зал чапаевцев, и кто-то из бывших военных не выдержал, когда стали стрелять в Чапаева из пулемета: выхва­тил наган и разрядил в экран всю обойму. Демон­страция картины на время прекратилась.
Жизнь становилась лучше. Во всем чувствовался подъем. Страна постепенно выходила из разрухи, лю­ди верили, что через какое-то время все наладится и мы заживем счастливо. Тридцатые годы, незабыва­емое время первых пятилеток…
И вдруг в нашей, семье все круто изменилось. Нелепые и трагические обстоятельства прервали мое короткое детство. Но я устоял, не сломился и стойко перенес все жизненные испытания и лишения, выпав­шие на мою долю. Пришло время, семье и народу было возвращено честное имя красного командира Пахома Серикова…
Что самое главное я вынес из детства? Стремле­ние ощущать себя личностью. Наверное, это шло пре­жде всего от отца. Он воспитал во мне чувство собст­венного достоинства. Мысль его была проста и по­нятна: все на нашей земле рождены равными, имеют равные права и возможности, а значит, все зависит от самого человека.
ВОЙНА
…Война началась для нас неожиданно. Фашисты, используя свое превосходство в танках и самолетах, продвигались все ближе и ближе к моему родному городу. Но что немцы могут прорваться к самому Сталинграду, никто не думал всерьез. И даже когда в донских степях развернулось грандиозное сражение и над городом как первые предвестники приближа­ющегося фронта стали ежедневно кружиться немец­кие «рамы» — самолеты-разведчики,— жизнь в Ста­линграде шла своим чередом. Город не эвакуировал­ся. Работали, как обычно, предприятия, учреждения.
И вдруг—прорыв! День 23 августа мне запомнил­ся тишиной. В театре выступала Клавдия Шульженко. Огромная толпа людей пыталась попасть на ее концерт. Лида, моя сестра, должна была идти в ар­мию, и концерт давали для таких же, как она, деву­шек, надевших военную форму. Шульженко пела «Си­ний платочек».
Спокойная, хотя и прифронтовая обстановка.
А к ночи началась бомбежка. К ней, конечно, го­род готовился, были убежища. Но немцы обрушили чудовищный по силе бомбовый удар. Сталинград пы­лал. Горела даже вода — полыхала нефть, которая хлынула в Волгу из разрушенных бомбами огромных резервуаров. Город превратился в руины. В небе сто­ял беспрерывный вой, казалось, каждая бомба летит на тебя.
Старшая сестра Зоя была человеком с крепким характером. В ту ночь, поссорившись из-за чего-то с нами, она заупрямилась, отказалась идти в убежище. Мы тоже не пошли, всю ночь просидели в коридоре. Дом ходил ходуном. Старый, кирпичный, четырех­этажный, со стенами метровой толщины, он защищал нас. Немцы бросали на город не только бомбы, но и бочки, рельсы, падающие со страшным свистом: вой, грохот не прекращались ни на секунду.
Вошли мы с Лидой утром в свою комнату и видим: Зоя лежит на кровати, закрывшись одеялом. Ни одно окно не уцелело, даже рамы вылетели. На полу валялись осколки, одеяло усыпано битым стеклом. Вдруг одеяло зашевелилось, из-под него как ни в чем не бывало выбралась сестра. Сказала, что всю ночь проспала и ничего не слышала!
Прошли годы, но я помню до сих пор ту страшную ночь. Жили мы тогда напротив городского сада и вокзала. Из той разбитой комнаты мы перебрались в подвал дома, что стоял в самом центре города, где и пробыли месяц. Чувствуем: надо выбираться из Сталинграда.
Однажды выскочили из своего подвала на улицу, видим: стоит машина. Кругом рвутся бомбы, идет обстрел, минометный и артиллерийский. Шофер го­ворит: «Садитесь, я вас вывезу из города. Только быстрее». Вмиг — кто в чем был — кинулись мы в эту машину. И в случайной той надшей квартире оста­лись все личные вещи, её семейные фотографии, доку­менты.
Машина принадлежала авиационному полку, сыг­равшему потом в моей судьбе большую роль.
Мы выбрались за город, где пристроились к воин­ской части. Авиационный полк перебазировался за Волгу. Машины ставились на плоты — задние колеса в воде. На колесах лопасти из досок, огромный руль из бревна. Включались моторы, лопасти загребали воду, и плоты плыли. Надо же было придумать та­кое! Конечно, сносило течением, но все же техника оказалась на той стороне.
Ну а мы, люди, переправлялись кто как мог. Я, на­пример, оказался в одной лодке с пожилым речни­ком и женщиной с ребенком. Нашли старую, дыря­вую лодочку, из которой приходилось все время вы­черпывать воду. Плыли днем. Все время в воздухе барражировали «мессершмитты», не пуская в зону города ни один наш самолет.
Но в тот момент, когда мы поплыли на лодке, не­бо было чистое — ни одного вражеского самолета. Я грёб, женщина выливала воду, мужчина держал на руках ребенка. II вдруг, когда дошли до середины Волги, появился «мессершмитт» и пошел на нас. Женщина выхватила у речники ребенка и прижала к себе. Я ясно видел летчика и, кажется, мог бы узнать его и сейчас, так врезалось в память лицо. Летчик сделал круг, пошел на второй. Речник сказал: «Ну, сейчас все!» Снял, фуражку, на остриженной наголо голове выступил пот, и он вытирал его машинально платком. А истребитель пошел еще ниже. Положение у нас было безвыходное. Я неистово греб: мне вери­лось, что лодка сможет уйти от «мессершмитта». Но «мессер» сделал еще круг и, пройдя над лодкой, почти коснувшись ее, ушел в сторону города. Мы вы­брались на левый берег… Поздно ночью переправи­лись через Волгу и сестры.
Авиаполк, к которому мы пристали, направился в сторону озера Эльтон, там и обосновался.
Восемь месяцев провели мы в расположении пол­ка. Сестры работали в административно-хозяйствен­ной части. Мне было тогда пятнадцать лет. Я чистил картошку, исполнял при кухне разную работу: носил дрова, стирал для летчиков. Относились ко мне хо­рошо. Жил я в землянке, вместе с поваром. Землян­ка не отапливалась: опасались привлечь внимание немцев. Поселок был начисто разбит.
Каждый день на аэродром приходили тяжелые ве­сти — гибли в неравных боях наши летчики. Но бое­вой дух окреп, сжималась та самая стальная сталин­градская пружина, которая так неотвратимо разжа­лась 19 ноября 1942 года!
Еще в Сталинграде я встречал много наших сол­дат: они забегали к нам в подвал немножко пере­дохнуть, выкурить самокрутку. На их лицах не было растерянности. Немцы уже на Кавказе, в Сталингра­де, а они спокойно и без паники вершили свой тя­желый ратный труд.
Героизм летчиков авиационного полка изумлял. Самолёты старых марок — «чайки», как называли их за внешнее сходство, уступали «мессершмиттам» и в скорости и в вооружении. На моих глазах за несколь­ко месяцев погибло немало молодых парней. Немцы поджидали возвращения «чаек», израсходовавших боезапасы и горючее, или старались сбить самолет на взлете. Летчики теряли товарищей, становились от этого злее, собраннее.
Но вот появились на нашем аэродроме новые ист­ребители — «Яки» и «Миги». И после первых же боев с нашими самолетами немецкие «асы» больше не рисковали залетать в глубь нашей территории…
Появились и «катюши». Они стреляли из-за Волги по определенным квадратам. После каждого залпа в том районе полыхало пламя.
…Я работал при аэродроме,' пока не пришел при­каз: всех гражданских лиц непризывного возраста отправить в тыл. Так я оказался на станции Пере­метной в Западном Казахстане. Заведовал сапожной мастерской, где был всего один работник — он шил сапоги.
Потом был «заведующим хозяйством»: один быки одна лошадь — вот и все хозяйство.
Быть «начальником» мне не понравилось, и я по­шел грузчиком на станцию.
А в 1944 году меня призвали в армию. Семь с по­ловиной лет отдал я службе. Ушел семнадцати, ним, а пришел взрослым, семейным человеком. Сыну моему, тоже Владиславу, шел тогда второй год.

В ПОИСКАХ ЦЕЛИ

Демобилизовался я в одной шинельке. А у меня была семья. Надо было думать о материальной стороне жизни. Предложили мне работать начальником жилуправления в Уральске — большая долж­ность по тем временам, она сулила квартиру и мно­гие другие блага. Помню, пошел я в управление и встретил там старика бухгалтера. Понравился он мне с первого взгляда, как-то сразу расположил к откро­венности. «Мне надо с вами посоветоваться»,— говорю. Рассказал ему о себе все. И в ответ услышал: «Молодой человек, жизнь начинать не с этого надо. Поищи другую работу».

Я ушел.
Старик тот как в воду глядел: через некоторое время председателя исполкома и начальника жилуправления посадили за спекуляцию квартирами. Ока­зывается, председатель специально подбирал себе в начальники жилуправления неопытного человека. Я не пошел, а другой, молодой парень, согласился и испортил себе жизнь.
Предлагали мне и должность заведующего мага­зином. Вскоре узнал: кому-то тоже нужен был моло­дой, неопытный человек, чтобы за его спиной обделы­вать свои делишки. Но я уже понял: все блага в жизни надо зарабатывать честным путем.
Не забыть мне тот далекий 1951 год. Бывший ка­зачий городок Уральск. Послевоенное время. Жизнь беднейшая. Мне оно всегда вспоминается в облике демобилизованного солдата — в выцветшей гимна­стерке, серой шинели, в потертых кирзовых сапогах.
Прошло несколько лет, а я все встречал на улицах города бывших сослуживцев в той же бессменной солдатской форме. И это никого не удивляло: бедно и жили и одевались тогда большинство народа.
Наконец устроился работать в комитет ДОСААФ. Должность моя называлась «старший инструктор по пропаганде и культмассовой работе».
До сих пор вспоминаю с улыбкой об этой своей работе: все дело сводилось к бумажкам.