Если для палеолита пещерный храм противополагался временному жилищу бродячих охотников и путь к священному даже физически был затруднен шахтами и узкими подземными лазами, то теперь, в протонеолите, храм и дом совмещаются. Жилище становится храмом и обретает его незыблемость и монументальность, а одновременно и приобретает качества микрокосма. Дом становится святыней и сохраняет эту свою качественность у множества народов до сего дня. И сейчас в России благочестивый гость, переступив порог, первым делом ищет глазами красный угол с иконами и, делая низкий поклон и совершая крестное знамение перед этими домашними святынями, желает мира «дому сему». В эпоху неолита жилище становится промежуточной формой богоустроенного пространства между самим человеком («вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас» [1 Кор 3,16]) и всем сотворенным Богом миром. Оно – родовое гнездо, монументализированное тело рода, соединяющее в Боге пребывающих предков и живущих на земле их потомков в некое не только ритуальное, но и зримое, вещное единство. «Космический образ жилища характерен для множества первобытных сообществ. Более или менее явно жилище повсюду моделирует мироздание, являя собой образ вселенной –
Почему в ряде мест Старого и Нового Света почти одновременно вспыхивает эта новая вера, бесконечно усилившая древнее, как сам человек, почитание живыми своих умерших, заставившая человека отказаться от бродяжничества и обратившая его внимание на чудесную тайну умирающего, возрождающегося и умножающегося зерна? Ответа на этот вопрос, ответа убедительного, палеоантропологи не дают и по сей день.
Мать сыра земля
Присущее уже верхнему палеолиту почитание земли в образе беременной женщины в эпоху неолита вполне сохраняется и во многом усложняется. Но суть почитания земли остается той же – это благоговение перед стихией, в которую уходит семя жизни и которая возрождает его к новому бытию. В протонеолитическое и неолитическое время растительное семя, зерно, бобовые становятся постоянным и общепринятым символом семени человеческого и семени Божественного, той таинственной силы, которой творится жизнь. Следовательно, и соединение с этой силой, вкушение произрастающих из земли семян – залог жизни, возрождения. Древние понимали это очень хорошо.
В египетской «Книге врат» к умершим обращены слова Бога Творца (Ра): «Произрастания (букв. овощи), которые в вас, принадлежат Осирису, дабы был Он ублажен ими. Растет пшеница – Осирис приходит в бытие, Тот, виденьем Кого живут обитатели инобытия и обонянием ароматов Которого (живут) воскресшие. Да будет благо Тебе, о Осирис, да процветаешь Ты, Бог-зерно, да будешь Ты успешен, Первенец из умерших. Тот Он, Кто пребывает на полях инобытия». [BG.II,122–124]. Тот же образ, только менее персонализированный с именем Божьим, встречаем мы и в ветхозаветной книге Иова: «Войдешь в гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в свое время» [Иов 5,26]. Слова эти отражают очень древние и сильные символические образы.
В неолитическом Египте V тысячелетия до Р. Х. (культура Меримды) умерших погребали лицом к востоку, наполняя рот покойника зернами пшеницы. В Библе IV тысячелетия до Р. Х. почти все захоронения делались в сосудах для хранения зерна (пифосах), а непосредственно в земле – не более одного процента погребений. Умершего клали в пифос вперед ногами, практически без инвентаря, горлышко закрывали черепком. Достаточно часто умерших хоронили в гротах и пещерах – это прямое продолжение палеолитической традиции, но новая – в сосудах для зерна – для жителей поздненеолитического Библа оказалась более распространенной. Традиция соединять зерно и умерших дошла в своеобразной форме до классической Греции, где в домах часто около домашнего очага врывались пифосы с пшеницей и ячменем. Они считались вместилищами душ умерших предков.
С VII тысячелетия до Р. Х. распространяется почитание процесса выпекания хлеба. Хлеб становится не только священной пищей, соединяющей предков с потомками, но и символом нового качества человека, прошедшего через смерть и победившего ее. Выпекание хлебов, прохождение смеси муки с водой через огонь вполне могло видеться древнему земледельцу образом жертвоприношения, и даже само быть жертвоприношением. Так же как малосъедобные зерно и мука в огне хлебной печи превращаются в прекрасную пишу, так же и умерший, прорастая в иной мир, на огне жертвоприношения обретает новые качества, роднящие его с небесным божественным началом, к которому стремятся языки жертвенного огня.