Дохлый таксидермист

— А ты извинись, — предложил Анвар, а дядька Тохир согласно кивнул. За этот день он уже исчерпал свой недельный запас слов.

Зато у Бродяжки запас слов был бесконечным.

— Боюсь, он все равно будет вредничать, — бормотал он. — И я окажусь в их газете в самом неприглядном виде, ужас! Где там Иля печатается, в «Правде»? Сначала вся редакция будет ржать, потом…эй, вы чего?..

— Ничего, — ответил Анвар, скрывая ухмылку. — Хватит топтаться в проулке, сейчас все соседи сбегутся.

— Вот он, — сказал Тохир. — Вот этот дом.

Анвар подошел к воротам. Сквозь редкий забор виднелся обычный желто-серый домишко, немногим больше, чем у них с Тохиром — а бестолковый Бродяжка нервничал так, как будто его волокут в тюрьму.

— Давай, не трясись, — сказал Анвар, и зычно позвал хозяев. — Эй! Кто там! Откройте!..

Калитка открылась в ту же секунду — Бродяжка едва успел отскочить — но человек, который там показался, не походил ни на Ильфа, ни на Петрова. Тохир говорил, что те выглядели лет на сорок, а этому было около тридцати.

— Вы от Учителя, да? — нетерпеливо крикнул молодой человек. — Давайте быстрее, я устал ждать! Мы скоро пойдем в кино! Учитель писал, вы придете с утра!..

Анвар с Тохиром переглянулись:

— Мы, кхм, не от вашего учителя, извините, — признался Анвар, и лицо молодого человека вытянулось от огорчения. — Мы даже не знаем, кто это. У нас… у нас вот, — он пихнул Бродяжку в спину, словно это что-то объясняло.

Тот воспринял это как руководство к действию и смущенно кашлянул в кулак:

— А вы… а вы Илью Ильфа не позовете?..

Интерлюдия Сердечный приступ

10.07.1942.

Москва. Дворец съездов.

Имя: данные изъяты.

Я столько видел смертников, но этого почему-то жалко. Этот — совсем молодой, а, значит, не видел жизни в том мире. А тут? Только и было, наверно, что посмотреть, это Президиум во Дворце съездов.

Вот он, смертник, стоит сбоку, в проходе. Поставил стакан с водой на трибуну и отошел. На вид ему лет восемнадцать, и щеки еще хранят следы юношеской пухлости. Кем он был раньше? Как умер? Не важно: в этом мире он станет овечкой на заклание.

Мне жаль его, правда. Одного из немногих. Я не убью его лично, но это не важно, потому, что после сегодняшнего неумолимая машина государственного принуждения уже не выпустит его из лап. Сотрет в пыль, пытаясь выяснить, знал ли он, что в стакане, который отнес на трибуну.

Того, кто читает речь — жаркую, экспрессивную, обличающую на пределе человеческого чувства — не жалко. У него руки по локоть в крови. Он говорит про ужасы бюрократии, и я слышу в его резком голосе далекое сожаление о запрещенных в этом мире расстрелах. Берет стакан, пьет, и продолжает говорить про светлый мир будущего, который нужно построить — а я вспоминаю, сколько жертв он положил на алтарь революции в прошлом мире. И сколько готов положить тут, чтобы ее не допустить.

Бледнеет.

Наверно, кровь приливает к сердцу. Хотя у этого и сердце железное. Забавно даже, что в прошлой жизни он умер от инфаркта.

Я знаю, что сейчас будет, и бросаю последний взгляд на того, невиновного. Просто потому, что скоро все взгляды будут прикованы к трибуне, и смотреть в сторону будет опасно. Несчастный еще не понял, что происходит. Не знает, что нужно бежать, и просто моргает, теряя время.

Когда там, на трибуне, хватается за грудь и оседает всесильный Феликс Дзержинский.

Глава 9

10.07.1942.

Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Это был отвратительный день.

Он не задался с самого утра, когда я пришел на работу и обнаружил Васильченко, с недовольной физиономией сидящего у меня за столом. Оказалось, что на свой стол он пролил утренний кофе и ждал, пока тот высохнет.

Я тут же отчитал Васильченко за то, что он изучает чужие документы вместо работы. С того момента, как какая-то свинья сунула нос в мою ташкентскую телеграмму, я не оставлял на столе ничего важного, так что любопытному Васеньке пришлось изучать дело о краже велосипеда возле дома отдыха высокопоставленных партработников. Но я все равно его отчитал и прогнал работать «в поле». Пусть занимается кражей века на местности.

Кофе на этом эпизоде, кстати, закончился, что вовсе не улучшило мое настроение.

Потом я снова обдумывал непонятные результаты экспертизы по трупу Троцкого. Очень хотелось отстранить эксперта, который его проводил, от работы, только это был я, а отстранять самого себя совершенно непродуктивно. Под ногтями у Троцкого обнаружились волокна, которые полностью совпали с волокнами от пиджака Ленина, а на самом пиджаке были найдены пятна крови. Все это серьезно путало мои планы.