Доктор Гааз

– Да это глупость, уверяю тебя, – я столько видел на своем веку дуэлей, столько славных людей, из-за пустяка становившихся к барьеру… одна глупость, тщеславие, бравада! Нет, я с тобой натурально соглашусь, когда задета честь, но ведь стреляются Бог весть зачем, и объяснить толком не умеют. Это французская храбрость, пустая фанаберия, а русская отвага проверяется в бою.

– Согласен, Мишель, но тут как раз задета моя честь.

Скарятин погладил седеющий вихор, сбил волосок с плеча.

– Кто же твой обидчик?

– А почем ты знаешь, что он меня обидел, а не я его? Впрочем, все равно. Он тоже снимает нумер в «Англии», вот его карточка.

– Евгений Арманович Лёредорер? Я же говорил тебе, что здесь пахнет французской кухней. Un, deux, troisl A la barrière!

– Я обещал сегодня прислать к нему секунданта.

– Да неужто нельзя уладить? Я уверен, между вами произошло недоразумение. У нас в полку…

– Мишель, мои условия: стреляться на двенадцати шагах, на Калужской дороге, в трех верстах от заставы, за кладбищем. Послезавтра утром.

– Помилуй, разве нет другого места, окромя кладбища?

– Не все ль равно?

– Что ж, кладбище так кладбище. Но, коли я твой секундант, то решительно настаиваю на одном выстреле с каждой стороны, иначе уволь.

– Пусть так, Мишель. Тут деньги… Не знаю, каковы в таких случаях расходы.

– Пистолет да пуля – вот и все расходы. Нет, это черт знает что! Семь лет не виделись, и вдруг – дуэль! Как хочешь, Арсюша, а я пью, чтоб она не состоялась.

– Вот недостаток довериться другу. Возьми я в секунданты ненавистника, так был бы спокоен, – уж он бы сделал все без промедления.

Я посмотрел сквозь бокал на канделябр: пузырьки стремились вверх, словно готовясь вырваться и улететь, но превращались в пену, и все-таки… стремились вверх. Не хуже Скарятина я знал всю глупость дуэли, мог бы в союзники ему вызвать «Дух законов» Монтескьё: «Честь не может быть принципом деспотических государств: там все люди равны и потому не могут превозноситься друг над другом; там все люди рабы и потому не могут превозноситься ни над чем…»

И все-таки стремятся вознестись!

– Так ты обещаешь, Мишель? – Я сжал его руку. Он кивнул. – Ну, вот и славно. Налей вина, и прочь заботы.

Я сел за клавикорд и, обернувшись, как дирижер взмахнул рукой – и раз!

Мне рассказывал квартальный,
Что из школы театральной
Убежала Кох.

В это время без Кохицы

Все за ужином девицы
Кушали горох.

– А помнишь, как напоили кучера у Гедеонова? Мадерой! «Карету его превосходительства к подъезду!» – а кучер пьян, как свинья! Полчаса кричат, бегают, мы улюлюкаем, а Гедеонов, бестия, вынужден нанять извозчика. Ах, как некстати ты надумал стреляться! Ей-богу, Арсюша, я все улажу с французиком.

– Поздно, брат, занавес поднят, спектакль начался.

10

– К вам человек-с господина Чаадаева, – доложил Онисим.

– Что ты несешь, ворона! Должен быть полковник Скарятин.

– Никак-с, барин. Сказал, что человек господина Чаадаева, с запиской.

– Да где ж записка?

– Вот-с.

Уф! Я без сил опустился на подушки и распечатал записку.

«Милостивый государь,

волеизъявлением г. Гааза мне и Адольфу Ивановичу Пако поручено издание рукописи «Problèmes de Socrate». Так как сей манускрипт среди имущества усопшего не обнаружен, я обращаюсь к Вам, коротко знавшему Фёдора Петровича, в надежде, что Вам известны сведения касательно рукописи. Буду признателен, если Вы сообщите оные письмом или соблаговолите пожаловать в мою каморку в последующий понедельник. Местожительством имею дом Шульца, что на Новой Басманной.

Честь имею быть,

Пётр Чаадаев».

– Онисим, подай перо! Да стой, я лучше сам пройду в кабинет. Халат мне.

Как нарочно, очиненного не нашел. Взял новую пачку, перевязанную красной бечевкой, выдернул перо из середки… а не мог писать. В голове вихрь, в сердце буря. Пётр Чаадаев! Шутка ли, господа, проснуться с похмелья и получить записку от нашего сфинкса. Да сыщите мне по всей Европе подобного мыслителя, переверните вверх дном все университеты – не сыщете.

О, я наблюдал этот иронический взгляд серо-голубых глаз, отточенную учтивость и этот голый череп, один вид которого наводит на размышления о существах с Марса, и надо быть круглым дураком вроде генерала Перфильева, чтоб доложить о Чаадаеве: «страстей не имеет». Ах, прав был граф Зотов, рекомендуя шить жандармам мундиры горохового цвета, ибо Александр Христофорович одних шутов гороховых набрал. Пусть мне в нашей Первопрестольной, сиречь Некрополисе, как обозвал ее Чаадаев, укажут другого человека с такими страстями. Да, ироничен, холоден, надменен; как шампанское во льду – бутылка ледяная, но как пьянит вино, как шумит в голове от каждого глотка!