Доктор Гааз

Приоткрыв штору, увидел в краешке окна сад, обнесенный каменной стеной с железной решеткой, в глубине сада заднюю сторону каменного, еще допожарного дома: с фасада он был в два этажа, а с тыла над вторым этажом пристроен нелепый полуэтаж в два окна, – там проживал ростовщик Эйхель. Звон приборов, пиццикато хрустальных фужеров, неоркестрованные голоса раздражали слух, недоставало еще, чтоб подгулявшая компания грянула что-нибудь этакое:

Расстаться до́лжно непременно,
Мне долг претит с тобою быть.
Но, ах, любить тебя безмерно —
Никто не может воспретить!

«Венеция» – пошлое название. Будь я ресторатором, велел бы переименовать во «Флоренцию». Кому из здесь сидящих не известно про каналы, гондолы, Мост Вздохов – но это все обертка от конфектов, пошлость. А Флоренция – город, в целом мире несравненный по красоте ирисов; в мае, когда они начинают цвесть, все флорентийские красоты затмевают ирисы – плавные лепестки с волнистыми крыльями, прихотливый изгиб, словно у струй фонтана. Цветок без запаха, но с каким богатством цвета! Вся прелесть в цвете, в тончайших оттенках лепестков от глубокосиреневого до розового или от бархатисто-черного до чуть коричневого, а то случаются цветы с золотыми прожилками или крапинками. Чудо как хороши эти радужные переливы одного тона – коричневого, желтого, сиреневого.

– Вы так задумались, Арсений Ильич, что не узнаете старого приятеля.

Передо мной, заложив два пальца в прорезь мундирного сюртука, стоял Скарятин, мой сожитель по петербургской квартире и сочлен по Обществу Танцоров Поневоле.

– Михаил Наумович!

– К черту церемонии, Арсюша, неужто я перестал быть для тебя Мишелем? Человек, шампанского! А у меня, брат, давно намерение сделать банкет да собрать наших. Боже мой, минуло осьмнадцать лет, а так все живо в памяти! Ты не поверишь, но я с моими офицерами сидел в кабинете и вдруг слышу – из «Волшебной флейты»! Будто на скрипочке, чуть слышно…

– Верно, сей графинчик и есть та скрипка. – Я отбил ножом несколько тактов. – Но ты ведь не мог слышать.

– Клянусь тебе, слышал! Да что ж мы здесь, пойдем в кабинет, к моим гвардейцам, они славные ребята.

Полк мой сейчас стоит во Владимире, да вышел приказ куда-то в Крым, послезавтра получу предписание.

– Нет, ты сядь. Ты, Мишель, даже не предполагаешь, как я тебе рад! Встречал ли наших?

– Циргольд умер в холеру. Фёдоров женат и счастлив. Князь Порюс-Визапурский тоже составил партию и служит по ведомству графа Нессельроде, уж чуть не камергер. Костенька Булгаков, как тебе известно, вышел в отставку из Московского полка.

– А Невахович, издатель славный «Ералаша»?

– Да ты разве не знаешь? Ведь Миша преставился в сентябре сорок девятого. Самый младший из нас… Да, Арсюша, в мире все коловратно. Хотинский все смотрит в телескоп, знакомит публику с трудами Гумбольдта и Араго, сочинил что-то вроде «Астрономии для образованных читателей», все так же пьет портвейн и портер. Помнишь, как вы возили в Александринку телескоп? Ах, чертушка ты мой!

– Матвей Степанович, верно, и сейчас по жандармской части?

– Да черта ли нам в нем! Совсем сделался старик, такая рожа премерзкая. Ты лучше о себе – где ты, женился ли, здоров?

– Служу, здоров и холост. Состою по особым поручениям у графа Закревского.

– Ну, приношу тебе соболезнование, он же натуральный эфиоп! Взялся замирять Москву, как будто здесь Кавказ. Ах, брат, лучше бы не выходить тебе из гвардии!

– Это ты, верно, с чужих слов, Мишель. Да, граф бывает вздорен, груб, но доброе имя его драгоценно. Ты где остановился?

– В «Англии».

– Мишель, дай мне слово… если ты мне друг, тотчас идем отсюда. И слушать не хочу! Друг ты мне или не друг?

– Твой вопрос даже оскорбителен. Изволь, я готов, только извинюсь перед офицерами.

Я велел официанту отнести в карету полдюжины шампанского. Мы вышли.

Проклятые колдобины Кривоколенного бросали нас из стороны в сторону, бутылки в корзине дребезжали.

– Ах, Мишель, часто вспоминаю наше житье – славное было время! Помнишь, в Александринке были чудо-ложи – темнота, хоть глаз коли. Смотрю, Андреянова дает мне пантомиму, что завтра после репетиции уйдет со сцены в третий ярус лож…

– Да знал ли ты, что твоя Андреянова на содержании у Гедеонова?

– Нет, позволь, это уж она потом, и понесла от него. Уже на сносях вздумала танцевать в «Роберте», а Ленский, дождавшись, когда бедняжке следует лежать в гробу, на весь театр: «Каков наш генерал – и сущим во гробёх живот даровал!» Но я тогда волочился уже за Наташенькой, хотя и Андреянова была прелесть, согласись! Ну, вот, Мишель, приехали. Онисим, прими шинель! Шампанского в кабинет, трубку живо! Ну, брат, за молодость, за счастие, за наше дружество! Ты только не удивляйся… я прошу тебя быть моим секундантом.

– Ты с ума сошел, Арсюша!

– Пока еще, как видишь, нет.