Доктор Гааз

Когда Фёдор Петрович вошел, на нем нитки сухой не было, с шинели текла вода, я уговаривал его обсушиться возле печки, но он спешил в больницу. Еле уговорил обождать, пока жандарм сбегает за извозчиком.

Вечером того же дня я возвращался из ресторации Шевалье, где покутили с Четвертинским и Абамелеком. Как и сейчас, смеркалось, фонарщики зажигали фонари, но от них сделалось еще сумрачней, а может, так казалось из-за дождя. Хотя я выпил изрядно, но осанистую фигуру в шинели и фуражке узнал сразу: Гааз о чем-то спорил с извозчиком, а тут и мой экипаж угодил в такую рытвину, что я чудом не вывалился наземь. Свет фонарей едва мерцал, внизу была пятая стихия, то есть грязь по ступицу, сверху обдавал дождь и холодный жидкий ветер.

Пока мой кучер вызволял возок, Фёдор Петрович ругался с извозчиком или, напротив, тот с ним.

– Э, нет, ваше благородие, за так вокруг фонарного столба можно прокатить, а в Газовскую меньше полтинника никак невозможно. Кобылке овса надо, а мне калачик.

– Да ты езжай, голубчик, я на месте разочтусь с тобой.

– Мне зачем? Я найду барина при деньгах, а уж вы за так пешочком дойдете.

– Да что ж ты такой сердитый, разве я обману тебя?

Я отворил дверцу, чтоб сдернуть подлеца-извозчика за ворот кафтана, да отчего-то расхотел встречаться с Фёдором Петровичем. А он, потоптавшись в луже, пошел прочь. Но извозчик нарочно ехал за ним, обдавая грязью, и хохотал: «На кошке тебя катать, а не на савраске!» Гааз уж бежал, неуклюже выбрасывая сапоги, придерживая рукой фуражку и низко пригнувшись, словно подлец нахлестывал не клячу, а его.

Вскоре моя карета обогнала Фёдора Петровича… Почему же я не велел Онисиму остановиться, не посадил промокшего старика рядом с собой? Не могу объяснить. Вопросы задавать легко, а вот что отвечать? Да и кто, черт подери, дал вам право меня допрашивать! А вы никого не предавали, да? Вы чистенькие?

Квартальный погремел ключами. Я торопливо отер пот со лба, встал на стул, снял икону, поискал бумагу на завертку, но на полу валялся один мусор, – так и вышел, прижав образ к груди, едва не слетев с чугунной лестницы.

Дома я рассмотрел икону. Более всего прекрасны были в святом Феодоре глаза, – светилось в них восторженное благородство, присущее лишь юношам, и вместе с тем упорная решимость воина. Нежная темно-русая бородка чуть курчавилась, синий плащ скреплен пряжкой на правом плече.

Фёдор Петрович что-то рассказывал о нем: жил он или служил в малоазийском городке, проповедовал Христа пред товарищами по оружию, сжег капище богини Цибелы. «Тирон» – по-гречески «сторож».

Но почему Сторож, почему не Феодор Воин? Страж Христовой веры? Или не захотел сторожить в темнице врагов, быть сторожем брату своему, за что и сам после бичевания принял в 306 году мученическую смерть.

Икона была без оклада и оттого более напоминала портрет. Копоть от лампады придавала лику святого… нет, не могу определить впечатление, – такое я замечал только у самых малых детей, делающих первые шаги, нечаянно отпустив нянькино платье: и страх, и беззащитность, и восторг. Неужели и я когда-то испытывал такие чувства? Наверное, когда была жива маменька, еще до Кадетского корпуса, – там уж не до нежностей, там совсем другая музыка – не скрипочка, а труба да барабан.

В молодости я знал на память много пьес и музицировал изрядно, но лучшим музыкантом из наших Танцоров был, конечно, Фёдоров – прослушав всего раз новую оперу, в тот же вечер после спектакля он играл на фортепиано целые сцены. В квартире, которую мы со Скарятиным снимали, в складчину купили рояль, и он постоянно пленял наш слух новейшими произведениями Одоевского, Алябьева, Глинки.

Квартира наша располагалась как раз против Театрального училища, через канал, так что мы могли видеть учениц в бинокль. Потом Хотинский достал где-то медный телескоп, в который мы по ночам наблюдали небесные светила и даже возили телескоп в театр, для чего брали ложу, где устанавливали наш инструмент.

Не знаю почему, но жандармское ведомство не ограничилось присылкой в наше Общество Хотинского, двух ящиков шампанского и телескопа. Желание узнать нас покороче изъявил Павел Иванович Миллер – секретарь Бенкендорфа, племянник начальника 2-го округа московского корпуса жандармов генерал-лейтенанта Волкова. В те годы Миллер был молодым, вполне приличным человеком. Мы все с ним сблизились, даже звали его на наши ассамблеи.

Для ассамблей чаще собирались у нас со Скаряти-ным. Председательское кресло занимал Фёдоров, справа – секретарь Циргольд, по левую руку – протодьякон Мундт, все прочие сидели на стульях с прорезными сердечками на спинках. Мундт провозглашал многолетие нашим избранницам: танцовщице Савиновой многая лета! А мы хором поем трижды: многая лета!.. После многолетий архимандрит Фёдоров возглашает: директору Санкт-Петербургских театров Александру Михайловичу Гедеонову – анафема! А мы хором: анафема! анафема! анафема! Министру двора князю Петру Михайловичу Волконскому – анафема! И так подряд перебирали всех чиновников, которые нам неприятны.