Доктор Гааз

– Позвольте, господин Гофман, выразить мне в таком случае предчувствие, что если жалобам на оставление ссыльных не будет дано справедливое разъяснение, опять настанет время, когда их вновь станут называть невольниками, как было до закона от двадцать четвертого июля тысяча восемьсот шестнадцатого года, и будут совершать над ними такие действия, при виде коих должно полагать себя более на берегах Сенегальских, нежели Москвы-реки. Как член Тюремного комитета, я считаю обязанным довести до сведения государя о происшествии с несчастным арестантом.

«Славная картина, – шепнул мне майор, – оба немцы, а как петухи наскакивают друг на друга!» Оглянувшись на нас, Гофман отвел Гааза к острожному забору, дальше они говорили по-немецки, но так как Фёдор Петрович был туг на ухо, то Гофману волей-неволей приходилось говорить громко.

– Господин Гааз, почему вы так заботитесь об этом русском сброде? Пусть мрут! Чем больше издохнет этих скотов, тем лучше для немцев.

Фёдор Петрович побагровел. Я испугался, что его хватит удар.

– Я русский дворянин! Вы же не только позорите звание врача, но недостойны называться порядочным человеком в любой стране. Если вы отказываетесь внять моим требованиям, если не трепещете вы государя, то напомню вам о небесном суде, пред которым мы с вами неминуемо предстанем с сими арестантами, и вот он, Пётр Степанов, станет волей Божьей неумолимым обвинителем нашего жестокосердия.

Как ни храбрился господин штаб-лекарь, но после сих слов велел отставить арестанта от команды.

Наконец команду построили, в который раз пересчитали, Фёдор Петрович брал из корзины, которую нес за ним кучер Егор, конфеты и апельсины, особенно оделяя женщин и детей, а староста раздавал нитки для починки.

– Ну-ка, голубчик, дай и мне ниток, – вдруг попросил Гааз.

– Тут ровно по счету, ваше превосходительство.

– Все равно подай, голубчик. Да позови ко мне писаря с бумагой. Тебя ведь Тихоном зовут?

– Так точно, – бойко отвечал староста.

– Ну, вот, голубчик Тихон, человек ты грамотный, определен от комитета раздавать арестантам подвертки, лапти и нитки, а посему должен дать подписку комитету в том, что добровольно согласен подвергнуть себя всякому наказанию, если будет замечена в тебе неисправность или неверность.

– Увольте, батюшка Фёдор Петрович, отродясь бумаг не подписывал, а должность свою несу исправно.

– Да я не в обиду тебе, братец. Я, как и ты, служу Тюремному комитету и дал подписку, коей подвергаю себя всякому взысканию, если кто сможет доказать, что я совершил неисправность. – Фёдор Петрович достал из жилета сложенную бумагу. – Почитай, голубчик. Веришь мне теперь? А дал я оную подписку, чтоб никто не сомневался в моей добросовестности. Эти несчастные, хотя и осуждены судом, но более других нуждаются в добросердечии; ведь если мы с тобой не преуспеем в том, чтоб все наши действия были основаны на совершенной справедливости, то должно ожидать, что нам будут сказаны слова Спасителя: «Поистине не знаю вас, отыдите от Меня все творящие неправду». Ты, голубчик, человек совестливый, посему и должен дать подписку. Вот писарь тебе с моей спишет, а ты внизу поставь сегодняшнее число и свое имя. – Староста кое-как нацарапал имя. Гааз сложил лист вчетверо и положил в жилет. – Вот и славно, Тихон, а теперь дай мне ниток.

Взяв нитки, доктор дергал их – нитки легко рвались. Подняв трость, Гааз ударил старосту по плечу, тот от неожиданности присел, как заяц: «Ваше превосходительство!.. Батюшка!..» Но как ни вертелся, трость настигала его, пока не треснула у набалдашника. Староста убежал за подводы, но Фёдор Петрович велел ему подойти и стать рядом, перед арестантами.

– Голубчики мои, сейчас на ваших глазах изломал я трость об нечестного человека. Всемилостивейше учрежденный государем императором Тюремный комитет доверил сему прохвосту заботиться об вас одеждой и нитками, но сей нерадивый староста, вместо того чтобы старанием своим помочь вашей нужде, принял от подрядчика гниль. А побил я его, дабы вы уверились, что ни со стороны комитета, ни с моей не бывает никакой умышленной фальши или потачки, и если нитки гнилые, рубахи драные, в том вина одного старосты. Повинись перед народом, голубчик! Да ниже, ниже кланяйся!