Доктор Гааз

Вот, кажется, и кладбище. Здесь в последнюю холеру со всей Москвы татары-фурманщики свозили померших, бросали гробы в яму, как трехполенные дрова. А сейчас остался только забор из осиновых жердей и бревенчатая сторожка.

Я крикнул кучеру, чтоб правил к ней, встал, где посуше. Ноги совсем одеревенели, руки горят. Достал из сюртука засургученный пакет.

– Мишель, тут моя воля. Если убьют, так пусть отпоют в церкви Иоанна Воина на Якиманке. А ранят – вели везти в Газовку, к лекарю Собакинскому. Прости, что вверг тебя в глупую историю.

– Арсюша! – Михаил Наумович обнял меня. – Все уладится, мы еще с тобой поволочимся за актерками! Да ты здоров ли? Эк тебя корежит!

– Голова разламывается.

– Так и отложим дело.

– Вылечиться, чтоб быть убиту? Браво, Мишель!

Послышался звон бубенцов – за косогором с чахлыми

березками показалась тройка. Ах, хорошо шла! Коренник рысью, неся голову высоко, а пристяжные галопом, гнули шеи в кольца, отвернув в стороны, «ели снег». Ай да кони! Хотя меня трясло от боли, я залюбовался тройкой, а Скарятин вовсе замер от восторга.

– Ты посмотри, как режет, подлец! Ведь это вороные дончаки, один к одному.

И встали, как упали, только пена в грязь. Первым вышел секундант моего противника, известный всей Москве князь Голыгин, – без ментика, без кивера, но завитой, как картинка; синие гусарские чакчиры, коричневый доломан – все в пятнах, будто его вытащили с крепкой попойки. Это про него говорили: вот молодец! пьет запоем, да еще каждый день пьян! Нервическое худощавое лицо с дерзким прищуром, фигура невысокая, сухая, даже поджарая, как у борзой, дамская ухоженность русых вьющихся волос и беспорядочность одежды – вот портрет сего гусара.

Мы раскланялись. Лёредорер, как и Голыгин, стоял без шинели, в безукоризненном синем мундире, опоясанном серебристым шарфом с тяжелыми длинными кистями; крючки воротника расстегнуты, серебряные пуговицы по шесть в ряд, кажется, на них чеканена граната с горящим фитилем, – право, какая-то страсть к огню: шишак каски в виде горящего факела, выпушка по обшлагам и борту огненная, подбой воротника тоже красного сукна, а тут еще граната! И алая эмаль ордена – интересно все же, за какие заслуги? На этот раз мсье Лёредорер не был так говорлив – наоборот, очень серьезен, даже бледен, а впрочем, наверное, в эту минуту и я не был румян.

Скарятин отозвал Голыгина к сторожке. Я поднял голову. Стылое серо-голубое небо, лишь одно-единственное облако плыло, как выпавшее из журавлиной стаи белое перо. Облако плыло, гонимое воздушным течением или ветром, не изменяясь ни в едином изгибе седых прядей, так беспечно и легко сотканных небесным ткачом. Казалось, легчайшая эта красота послана в утешение грязной, разъезженной земле. А голова разламывалась, меня мутило от боли… хоть бы скорей! И нет в сюртуке сигар, забыл дома.

Наконец секунданты вернулись.

– Мишель, нет ли у тебя сигарки?

– Прости, но не курю табак. – Скарятин сконфузился.

– Не угодно ли мою? – Голыгин подал портсигар, достал вошедшие в моду зажигательные спички. – Внимание, господа! Время раннее, утро, вы молоды. Господин полковник совершенно разделяет мое мнение, поэтому я сейчас высказываю наше общее суждение: выказав готовность обнажить оружие, вы поступили в полном соответствии с правилами чести. Еще похвальней было бы сейчас, кроме решимости, проявить bon sens[10], объясниться и сделать мировую. Право, не стоит ставить жизнь на карту, cela n’a pas le sens commun[11].

Голыгин приветливо смотрел на меня и ждал. Мысли спутались, я не мог вытянуть из клубка ни единой мыслишки, одно знал наверняка: если первый выстрел будет за Лёредорером, он меня ухлопает без всякого bon sens. Я торопился вспомнить хоть что-нибудь, чего мне было жаль… Смешно, но мне было жаль расстаться только со старым клавикордом, с музыкой.

– Если господин Лёредорер согласен взять назад известные ему слова, я готов отказаться от сатисфакции.

– Теперь твой черед, Евгений! – Я не ожидал столько участия от бравого гусара; думал, уж он-то и пальцем не шевельнет для нашего примирения. – Вспомни, что ты единственная опора старушки-матери и сестер. Заклинаю тебя нашей дружбой, чем угодно, но взвесь все, прежде…

– Спасибо, князь, я люблю тебя за это. Но никто теперь не должен стоять меж нами.

– Ну, коли так… Условия вам известны; вы становитесь на расстоянии тридцати двух шагов друг от друга и по десяти шагов от барьера; по моему возгласу «пали!» можете стрелять, ни в коем случае не преступая барьер; после выстрела положение не менять; поединок считается законченным, если обе стороны произведут по одному выстрелу.

Голыгин и Скарятин разошлись в стороны; один всадил в грязь саблю, второй шпагу, повязанную анненской лентой – мой барьер. Я не заметил, куда кучера отвели лошадей, кругом было пустынно, на голом кусту свистала птаха: ци-ци, зи-зи, словно в Охотном, где птицеловы продают зябликов и щеглов.

– Полковник, метните жребий. Pile ou face?[12]

– Pile! – торопливо крикнул Лёредорер.

– Решетка, – загадал я.