Доктор Гааз

Горячая пена едва не погрузила меня в блаженный сон. Щеки порозовели, пушистые бакенбарды словно погустели. Недурное лицо, особенно нос, в меру длинен и прям, но вот глаза малы, оттого кажутся хитры, зато лоб гладок, без морщин. Сейчас в моде наука Франца Галля – мерить черепа, сравнивать лбы и затылки. Кажется, Третье отделение уж разослало на сей счет тайный циркуляр в губернии. Счастливая мысль! Каторжникам бреют половину головы, а подозрительных в умонастроении следует брить наголо, тогда все тайные враги вмиг станут явными. Нет, я серьезно, господа. А впрочем, ни вы, ни ваш Галль не оригинальны.

Как-то во время полковых учений мне пришлось обсушиться у землемера. Он велел бабе вычистить мою шинель и сапоги и стал потчевать нас с поручиком Чеботаевым чаем с ромом, до которого был, видно, немалый охотник. Чеботаев и раньше у него бывал, а я впервые. Ну, напились чаю, отогрелись, я велел подать шинель. Смотрю, землемер мнется и поглядывает на меня как-то значительно.

– Вам, может, странно… таво… а я люблю… любопытство, знаете, велико во мне! Я хотел… позвольте вас покорнейше просить об одолжении. Сделайте милость, не откажите!

– Что такое? Рад исполнить, если можно.

– Можно-с, очень можно-с!

– Да что можно-с-то? – спросил я, не зная, что и подумать.

– Извольте видеть… вот что-с. Я очень любопытен, извольте мне измерить у вас рот.

– Как измерить? Что такое?! – Я решил, что землемер опился до горячки.

Чеботаев, натешившись моим нелепым видом, объяснил, что сей естествоиспытатель у всех знакомых измеряет вместимость рта.

– Да как же и чем мерить?

– Водою, – пояснил землемер. – Вы возьмете воды, сколько уместится во рту, опростаете в эту чашку, а я потом свешаю, сколько золотников. У меня и весы аптекарские.

Тут я захохотал.

– Помилуйте, да зачем вам это?

– Как же-с? Ведь надо знать пределы человеческие,

Вот вам и ответ.

Забыв, что Онисим меня бреет, я прыснул, и мой куафер порезал мне верхнюю губу, перепугавшись больше моего.

– Зарезать меня хочешь, живодер?

– Простите, барин, нечаянно-с.

– Нечаянно-с! Подай воды. Сильнее лей, мыло в глаз попало. Да отчего ты полотенце не согрел, я ведь велел тебе? Вот этот портфель отвезешь на Новую Басманную Петру Яковлевичу Чаадаеву, он квартирует в доме

Шульца, передашь в собственные руки и скажешь… нет, я сам напишу, ты все напутаешь.

И всего-то записочка, а долго я ее писал. Ах, как все скверно, дружочек, но уж коли назвался груздем, полезай в кузов, не кочевряжься. Я присыпал песком четвертушку листа.

«Милостивый государь Пётр Яковлевич,

в портфеле Вы найдете бумаги небезынтересные, к ним же приложен полученный мною в дар от статского советника и кавалера доктора Гааза его трактат Problèmes de Socrate. Если когда-нибудь Вы, м. г., сочтете мой визит возможным, я буду почитать себя счастливейшим человеком.

С совершенной преданностью,

Арсений Пустошин».

Да, это единственный выход… Хоть и не люблю комнат с одной дверью, но других дверей в моем случае нет. Господин Кто не оставил мне выбора, а человеку, которому не из чего выбирать, нечего и терять. Видно, не судьба мне нарушить уединение басманного отшельника, другой счастливец прочтет в конце записки «преданный вам Пётр Чаадаев». Но пусть зато не прочитать мне: «преданный вами…»

11

Я молчал.

Скарятин успокаивал меня:

– Арсюша, я и пистолеты нарочно купил тульские, в «Русском магазине» у Гучкова. А русская пуля русского не возьмет.

Но я только плотнее кутался в шубу и смотрел из кареты.

Еще было сумрачно, на улицах одни разносчики, салопницы да старухи к заутрене, будочники возле полосатых будок пристукивают алебардами. Говорят, будочницы колют ими уголь и рубят капусту, оттого алебарды зазубрены. И что за мерзость красить древки суриком! И темень такая сырая, что жить неохота. Впереди заснул, что ли, или пьян фурманщик, перегородил улицу, не объедешь, тащись за ним… И хоть бы в одном окошке свет. Истинно Некрополис! Только храп лошадей, стук окованных колес по булыжнику, сонный крик будочника, низкий кивер серого сукна с тусклым орлом над козырьком…

Миновали Сенную… Разгуляй… А вот и дом почетного гражданина Шульца – целое поместье, и где-то во флигеле спит в шлафроке и колпаке тот, кто совершил в России невообразимое: в нашем царстве-государстве, где общественное мнение не имеет гласности, а гласность не имеет мнения, он один стал общественным мнением! Сохрани тебя Господь, Пётр Яковлевич. Не поминай лихом Арсения Пустошина.

8 октября 1853 года четверток, а пятница то ли еще будет…

Кто езжал за Калужской заставой в дождь, осенью, тот знает, каково катить по этой дороге, толкаться из стороны в сторону, карабкаться на косогоры, застревать в рытвинах, и все по ступицу в грязи. Одно колесо тонет, второе вихляет, а бедный ездок хватайся крепче, проклинай дождь, слякоть, колдобины и всю жизнь.