Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Карлинька, какая же ты умная, что так часто пишешь! И ты привыкла писать! Только вот очень серьезное дело: мне не нравится, что ты так бисерно-мелко пишешь, портишь глаза; а затем ты пишешь, что глаза мелькают и рябит в них. Видишь, тебе необходима не пара новых стекол, а две, и ты мне обязана их сообщить; я их тотчас вышлю! Сегодня вышел на улицу с «бебиком», поснимал витрины и предрождественскую суету на улицах. Весь город пропитан предстоящим Рождеством… Сейчас получил письмо от Springer’а: благодарит за объяснительную записку и сообщает, что ужé передал ее дающему заключение профессору. Коля

Берлин, 21/XII

Анютонька, получил сейчас твою открыточку с почтамта, от 18-го. Какая ты умница, что кинула на почтамте: вот оно как быстро пришло! Ты сообщаешь, что дядя Фелиш не захотел подарить Карлуше свой пылесос. Ну что ж, мы ведь давно знали, что он жаден и глуп. Черт с ним. Обойдемся, купим и сами когда-нибудь. Чтобы тебе показать, как быстро бегают письма, я это письмо сделаю пока недлинное (вечером напишу еще) и опущу в варшавский поезд (17:53)… Забыл сказать, что сегодня написали с Фелишем предложение к Meyer’у: фабриковать мой глубиномер… Сегодня замечательный солнечный день, но здóрово холодно, и я побранил себя, что ушел, не надев вязанки. Ходили с «бебиком» и все рассуждали, что надо еще снять, чтобы оставить вам впечатление о Берлине. Решили, что надо снять Фридрихштрассе, проехаться на передней площадке трамвая по Potsdamer– и Leipziger-штрассам и еще снять вблизи дирижабль Schokolade Trumpf. Так и сделали. Но сделали между делом, так как я сегодня опять возился в центре. ‹…› Ау, ребятки! Поеду я в Мюнхен или нет (что-то внутри говорит, что нет), а по настроению оно у меня явно ликвидаторское. Кляну паршивое Рождество, которое уворует у меня три дня времени, кляну поляков, которые сдерут с меня 21 марку за счастье проехать сквозь их чудную страну. Сейчас разобрал чемодан с печатным барахлом, выкинул весь ультрасор, а просто сор еще оставил. Все, что не сор, – давным-давно лежит у Мерьги на столе. Очень скверно хозяйничать одному. Не говорю о том, что неуютно; с этим я уже свыкся. А худо то, что не можешь ни с кем посоветоваться, так, хоть для виду. Сказать: «Ну что ж, так сделаем?» Нютушка думала бы во время этого вопроса о чулках, а Мерьга – о проспекте пароходства: «In dem 1-sten Klasse von Taimyr bis Macao, Vergnügungsreise»[331]; Татьяна думала бы, как поссорить Окуневу и Шпильберг ровно настолько, чтобы держать в повиновении Зальцгебер, – и каждый ответил бы мне, не слыша вопроса: «Да, да». А мне и этого было бы достаточно.

Во всем Берлине (Берлине!) нет такой логлинейки, какая мне нужна, – поди разыщи ее! Денег казенных полтора гроша – поди уложись! А Фифочка[332] (теперь мне уже вполне ясно, что она очень глупа) – ведь она меня в Москве съест – и как быть, не знаю. Помогите, православные! Штатив опять же. Выбрал не штатив, а душеньку. Так нет. Пришел домой, давай каталоги листать. Нашел другой, кажется – еще лучше, и дешевле. Звоню опять же Фелишу, приостанавливаю заказ. И так во всем. Очень бестолковое времяпрепровождение. Аддиаторы высмотрел, записал в заказе. Забрел вчера по Фридрихштрассе на самый Юг, к Belle-Alliance Platz, куда ни один человек не заходит, и даже шуцман побежал ко мне навстречу спросить, не заблудился ли я, а потом сказал, что живого человека он видит только два раза в день, – когда жена приносит ему нехитрую пищу; нашел еще большой магазин счетных машин, зашел, там аддиаторы другие, тоже интересные. Опять катай, меняй заказ, записывай название фирмы и т. д. А сколько нужно всего помнить! Записывать многого нет смысла, так как тогда надо будет помнить, что у меня записано и где записано. И вот ходишь, ходишь, аж обалдеешь. Думаешь «давай лучше домой поеду, что зря-то бродить!». Приедешь домой, дóма сильнее чувствуешь одиночество, видишь, что делать нечего. А без дела сидеть, читать Эдгара По – как-то неловко. Вот и начинаешь жалеть, что Окунева прислала одну безграмотно переведенную статью, а не три: сидел бы сейчас и выправлял – и время бы прошло, и все-таки видимость есть, что дело делаешь.