Сегодня над городом летал очень низко большущий толстый дирижабль (не такой, конечно, как «цеппелин», но под «цеппелина»), а на нем было написано: «Покупайте и ешьте все шоколад такой-то!» Он летал взад и вперед над вокзалом Фридрихштрассе и очень смешно качался и клевал носом, и очень был похож на подвыпившую свинку. «Бебик» проснулся, но не испугался и даже попробовал немножко снять его. Кстати, знаете, какие надписи над книжно-журнальными киосками на всех станциях Stadt– и Untergrundbahn. Очень удачные и смешные, по-моему:
LESESTOFF.
Это точный перевод слова «чтиво», правда?
Съездил к Фелишу, сдал евойной машинистке переписать докладную записку для Springer’а, потом поехал к Böse, где служит приятель Вейтемейера по фамилии Böse[326], и вправду встретил меня этот толстый и сердитый старичок очень злобно «Вам кого угодно?». Когда я отрекомендовался, он мгновенно растаял, стал очень приветлив и любезен, повел в свою рабочую комнату (точь-в-точь комната из сов. учреждения), усадил и заставил все рассказывать про Вейтемейера, что я только знаю. Очень его хвалил и жалел, что тому пришлось уехать из Германии. Передал мне все то, что поручил Вейтемейер, так что и это дело, как немцы говорят, «abgemacht»[327]. (Я Вейтемейеру сегодня об этом напишу.) Я был очень доволен, на радостях купил плитку «Gala-Peter» (60 пф.), а сейчас пойду в планетарий (целая марка, знай наших!). Вправду пойду, послушать лекцию про Юпитера. А вернусь, буду дальше вам писать. Целую всех предварительно; а приславшую мне сегодня письмо – первое по моему домашнему адресу – целую еще 4 раза особо.
Ну вот, побывал я в планетарии, от которого я в полном восхищении. Если иметь хорошее зрение, то постепенно становится видно, что звезды не настоящие, а только тускловатые кружки; но если чуть-чуть прищуриться, то иллюзия полная, и небесный свод кажется глубоким и необъятным. Пришел домой и сразу стал писать деловые письма к Горкину и Леманну – торопить их с ответом по поводу кимоциклокамеры. Я сейчас вообще ужас сколько пишу; если не в городе, то непременно сижу за столом, и ручка в руках. К вечеру аж пальцы деревенеют.
Как это хорошо, что Брандуков у нас играл! Хорошо бы его как-нибудь приучить – попробуй! Попроси Карлиньку кланяться от меня ему и Дашетте[328].
Нютик, как? Ты умеешь уж вышивать? Я поражен и восхищен, и вообще не устаю от тебя приходить в восторг! А вдруг я приеду, и ты мне преподнесешь хорошенький рисуночек цветными карандашами? А ведь это возможно! Нютик, надоело тебе письма писать? Потерпи, скоро это кончится. Ты глупости пишешь, моя умница, что мне, может быть, не хочется читать твою «болтовню». Очень-очень хочется. Пиши, что только влезет, мне все очень приятно читать. И стихи твои ведь пресимпатичные!
Спешу опустить письма на вокзале, целую крепко-крепко, очень крепко. …Вам, может, интересно знать, как у меня с деньгами? Так себе. Если даже к моим деньгам присчитать всю ту сумму, которую Ильин перевел на закупку аппаратуры, то и выйдет всего 3320 марок. Слабовато, правда? Ну, как-нибудь дотяну уж до приезда…
…Сегодня прохладно и совсем ясно, Юпитер сияет в Тельце, совсем как в планетарии (я сегодня послал вам его преинтересное описание). Интересно, что, когда планетарий долго вертит небо взад-вперед и наконец лектор захочет узнать, куда же он заехал на машине времени, ему стоит только повернуть выключатель, и в зените появляется эпископическое изображение счетчика. Другой выключатель – и загораются координаты эклиптики, огромным кругом на все небо, и солнце стоит на календарном числе.
Книга «Süddeutschland»[330], Нютик, – та самая, что мне подарил Kraut: отдари его чем-нибудь – тут в Берлине только безумно дорогие вещи. Вот ты поняла, как трудны и даже болезненны впечатления в одиночку, без милого партнера. Тут-то и хватаешься жадно за «бебика», чтобы хоть он запомнил побольше. Насчет безделушек – слушаюсь, не буду везти их, ну их!