Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Мне трудно сейчас вспомнить. Почему-то не было Гурфинкеля, но мне трудно сейчас вспомнить. А после похорон Николая Александровича мы шли с Михаилом Львовичем Цетлиным, и я ему сказал, что Николай Александрович – это совершенно новое направление в науке, это переход от физиологии рефлекторной, которая длилась больше 300 лет, от Декарта до Павлова, к физиологии активности, согласно которой живое существо не реактивное, а активное. Это новая не только физиология, но и новая биология, так как у Дарвина получается, что выживают только те организмы, которые лучше приспособились к среде, а у Николая Александровича получается, что выживают лучше те организмы, которые лучше приспособили среду к выполнению своих потребностей, своих желаний, это то, что он называл: «образ потребного будущего», то, что должно было быть. С моей точки зрения, Николай Александрович – это не просто физиолог, это и биолог, и философ высокого класса. Что такое жизнь? Жизнь для человека – это активный процесс. Для человека это переходит в область морали, то есть лучшие – это не те, что приспособились к среде, а лучшие – это те, которые пытаются эту среду социальную преобразовать так, как им кажется лучше. Они могут ошибаться в том, что им кажется. Но, по крайней мере, в том, как им кажется, что будет лучше. В этом смысле Бернштейн – это очень крупная фигура. После похорон я сказал Цетлину: «Сейчас Бернштейна не издают, но в будущем он должен всплыть». Он мне ответил: «Нет, Ося, ты ошибаешься. На самом деле его забудут, идеи его всплывут, но с совершенно другими именами». И вот тогда у меня возникло чувство, что мой долг – опубликовать работы Бернштейна. Первое, что у меня возникло, – это опубликовать его в серии «Классики науки». Эта серия ставила его работы в ряд классических. С этим я пришел к Олегу Георгиевичу Газенко и говорю: «Олег Георгиевич, раньше, чем я скажу, почему я попросил о встрече, я хочу спросить вас, как вы расцениваете работы Бернштейна. С моей точки зрения, это большая классика». У меня было чувство, что, может, я просто люблю Бернштейна. А Олег Георгиевич говорит: «Да, это большая классика». – «Тогда я хотел бы попросить вашей помощи в опубликовании тома Бернштейна в „Классиках науки“». Дальше была долгая история. Шло заседание редколлегии «Классики науки», председательствовал Петр Леонидович Капица. Я рассказал о трудах Бернштейна. Капица ставит это на голосование. Один из академиков, член редколлегии, говорит: «Я не могу голосовать за то, чтобы включить эту книгу в „Классики науки“. Я не читал и не могу голосовать ни за, ни против». Капица говорит: «Ладно, отложим до следующего заседания редколлегии, а вы почитайте». Следующее заседание редколлегии – больше чем через год. Уже Капицы нет, уже другой (академик Баев) председатель редакционной коллегии. Он ставит этот вопрос на голосование и спрашивает того академика: «Ну, как вы теперь относитесь к этому?» Тот говорит: «Почитал, настоящая классика». Но год был потерян.

Вышла ведь эта книга только в 1990 году.

Совершенно точно. А дальше длительный процесс издания. Надо было подобрать, что печатать. В это время я уже обнаружил рукопись книги «О ловкости и ее развитии» и хотел включить кусочки из этой книги. Мне сказали: «Нет, это неопубликованная работа, а классика – это только опубликованная работа, если она не опубликована, как можно сказать, что это классика?» Таким образом, ее не включили, но когда вышла книга Бернштейна в серии «Классики науки», то уже в издательство «Физкультура и спорт» я принес не старую неизданную рукопись «О ловкости и ее развитии», а рукопись «классика науки». Был уже другой разговор. Эту вторую книгу, таким образом, тоже удалось издать. А дальше я все время хотел написать книжку о Бернштейне. Начались тут всякие трудности в моей жизни. Автомобильная катастрофа, в которую я попал. И у меня было четкое ощущение, что судьба мне сохранила жизнь в этой автомобильной катастрофе, потому что я еще не написал книжку о Бернштейне.

Это в каком году было?