Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Нет, почему, статью, там страницы четыре было. Мы стали писать, он написал план, я начал писать про движение. Он поправки делал, у меня они сохранились с его почерком характерным, а потом я стал общаться с редакторшей, такой умной бабой, которая, как только почуяла, что это – антипавловское, тут же начала выправлять.

Такой был контроль сумасшедший?

Цензура была страшная. И я как-то вертелся, но, когда дело доходило до живого, я говорил, что мне надо посоветоваться со старшим.

Как же это получалось? Она правила поверхностно?

Нет, она пыталась копнуть принципиальную установку.

С чем-то вы соглашались…

С чем-то я соглашался, с мелочовкой, а на что-то крупное не решался. У меня опыта не было, я был молодой врач и пошел к Николаю Александровичу. Он мне сказал: «Никогда, ни при каких условиях жизни не соглашайтесь на изменение принципиальных позиций. Если она не согласна, то забирайте свою статью».

У вас есть эта статья?

Она есть в «Энциклопедии»[83]. Это третье, кажется, издание.

В результате она вышла?

Вышла в таком виде, в каком он хотел. Это, конечно, нельзя назвать настоящим научным сотрудничеством, это детский лепет с моей стороны был, но я получил от него урок – не уступать ни в коем случае, если это касается твоих принципов.

В ней какие-то обсуждались общие вопросы? Как она называлась?

«Движение человека», для «Детской энциклопедии».

И даже там редакторша боролась за павловское учение!

Да, даже еще больше, там же был очень большой тираж.

Вы знаете ученика Николая Александровича – Донского, он был заведующим лабораторией в Институте физкультуры?

Николай Александрович его вытащил из какой-то лаборатории в тмутаракани[84]. Способный человек был. Физиолог, из Краснодара кажется.

Вытащил как, в аспирантуру?

В аспирантуру Института физкультуры. И самое главное – в 1947 году за Сталинскую премию он получил довольно много денег, хотя премия и была второй степени, но по масштабам интеллигенции это была сумма. Он половину потратил на библиотеку – накупил книг, которые ему были нужны, а половину раздал ученикам, но бо́льшую часть денег отдал Донскому.

Я этого никогда не слышала.

Потом Донской на похоронах рыдал… Но он замазался, и больше его из ученых никто не признавал. Он потопил своего благодетеля…[85] Так что подвал в «Правде» был в лучшем случае полное изгнание, в худшем – посадка. Могли бы и посадить – 1949 год, в самый раз[86]. Ну, не сажали по статусу Сталинской премии.

Вы считаете, что не посадили Бернштейна из‐за Сталинской премии или просто случайно?

Случайно почти не было. Дали Сталинскую премию, а потом посадили? Не подписали бы ордер. Но изгнали отовсюду, с треском. Мне рассказывали, как это у нас проходило. Кто это делал.

Он это не вспоминал? Вы говорили только о науке?

Я думаю, он не хотел вспоминать, это было очень тяжелое воспоминание, на котором он сломался, потому что все-таки занялся наркотиками тогда. Это, конечно, Танькина мать [Гурвич Н. А.] подсадила его.

Она, кажется, врач была?

Медсестра. И это была ужасная история, потому что он мозг имел все равно могучий и ясный. Но этот наркотик позволял ему уходить в мир фортепиано, поэзии, перечитывать Жуковского, которого он любил очень. И поэтому он никого не принимал после двух часов, потому что был под уколом. Но он занимался астрономией, смотрел в трубу. Один раз мой отец перепутал и, когда я пришел домой в три часа, сказал мне: «Тебе звонил Бернштейн». Отец спутал – Николай Александрович звонил в десять часов. Мы тогда писали статью. Я решился и перезвонил, он сказал мне: «Спасибо большое за звонок». Но он был абсолютно адекватен.

Вы недолго с ним обычно разговаривали?

Ну, минут пятьдесят.

Это было за несколько лет до его смерти.

Да, до 1966 года.

Вы бывали потом на его докладах? И у Гельфанда?

Да, конечно. И потом я приходил к Гурфинкелю в его «часовую мастерскую» и слушал его разговоры с ребятами….

Николай Александрович приходил к ним в лабораторию?

Да, я его встречал в подъезде, поднимал на лифте. Он был всегда с папиросой, крутил ее все время, мы с ним поднимались, и он шел в лабораторию Гурфинкеля.

Это были просто беседы?