Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Да, и ему всегда было интересно, потому что у меня был фактический материал, в том числе по обонянию. Я хотела по обонянию докторскую защитить. А Летавет мне сказал: «Лия Григорьевна, слепой, невидящий – это инвалид, не имеющий слуха – тоже, а аносмия – это ерунда».

Ну что вы, это очень интересно и очень актуально сейчас.

Я ему отвечала, что значение имеют и незапаховые вещества – пары свинца, пары ртути, поля электромагнитные, рентгеновские. Я видела, что, когда другие не видят нарушения, обоняние у меня стоит и я еле-еле могу определить порог. Этой методике меня Анна Исааковна Рудник научила. Дозы мы брали шприцем, по капельке, казалось бы, такие плевые методики, но очень чувствительные. У меня были, как и в зрении, симпатикотропные и парасимпатикотропные вещества – тимол и розмарин. Когда у отравленных больных был острый живот и безграмотные врачи их оперировали, то мне больные говорили: «Доктор, дай из той банки». Тимол, парасимпатикотропный, у них снимал боли.

А Рудник потом еще долго работала?

Не знаю. Как-то нехорошо получилось; когда я общалась с ней, она на меня произвела ошеломляющее впечатление, особенно по контрасту с этой безграмотной медсестрой [Гурвич Н. А.]. Вот эти искусственные цветы и кабинка стоят у меня перед глазами. С Николаем Александровичем и его сыном Сашей я со своим Димочкой как-то ходила в Кремль на спектакль. Саша мне показался тогда неразвитым ребенком, ничего не спрашивал, молчал. Я так расстроилась, мне казалось, что все дело в матери. Бернштейн очень хотел ребенка, а у его второй жены была уже дочь, и он знал, что она может родить. Возможно, Рудник не могла иметь детей.

Первое впечатление, которое на вас произвел Николай Александрович, потом менялось, когда вы с ним работали?

Оно не менялось. Шноль, кстати, в своей книжке написал про Разенкова, что «ему предстояло разрушать физиологию»[103]. А в это время Разенкова выгнали из Института физиологии, выперли с кафедры, и даже в обществе, которое он организовал и 25 лет был председателем, и там дошло до товарищеского суда, потому что он пользовался большим авторитетом в этот приснопамятный 1950 год!

А вы лично не пострадали от своего общения с Бернштейном?

Мне «досталось» в 1937 году, когда мне надо было поступать в институт, а я – дочь врага народа. По мне хорошо прошелся 1937‐й. А в 1948 году я не могла продолжать работать на кафедре, которую обожала. У меня уже была своя школа жизни… Внешне Николай Александрович был тщедушный, невидный, я думаю, потому, что он уже пользовался наркотиками. Какой он был до этого, я не знаю. Я видела его, а фотографий Николая Александровича в молодости не видела.

А он понятно объяснял, говорил?

Абсолютно. Я скажу главное про его «обратную связь». Он говорил ясно. Как я уже сказала, он говорил: «Если есть что сказать, можно сказать на трех пальцах». И он говорил на трех пальцах. Было понятно. Как и Шик Лев Лазаревич, который работал с Бернштейном, тот, когда кто-то говорил что-то мутное, выходил и объяснял. Поэтому я Николая Александровича уже знала, знала от Разенкова, из его лекций в обществе. Он, кстати, туда не любил приходить, но, как говорил Разенков, «упросили Николая Александровича». Он был очень занят. И для него эти лекции были, скажем так, публицистикой. Еще воспоминание: в Политехнический музей мы пошли вместе с моим благоверным, когда приехал Винер (Николай Александрович мне подсказал). Винер стоит на кафедре, а Николай Александрович стоит рядом, не сидит, переводит. И вот я тогда только поняла обратную связь, хотя и раньше об этом Николай Александрович рассказывал, так как Винер двадцать раз говорил: «Николай Александрович – не переводчик, он создатель обратной связи. Я же сделал практический выход» (буквально десять раз сказал!). Винер не использовал понятия «Sollwert-Istwert»[104]. Но это я потом уже от Николая Александровича двадцать раз слышала, и это у меня в работах звучало.

Кого вы считаете учениками Бернштейна?

Виктора Семеновича – безусловно, Юдифь Самойловну… Еще я хочу сказать, что Ухтомского, Павлова за рубежом мало знали. А Бернштейн печатался на немецком. У него много работ на немецком. Он владел немецким, как русским. Не знаю, откуда у него это.

У него была мать немка.

А отец – еврей.

Когда вы с ним работали полтора года, вы часто с ним встречались?