Долгая навигация

Боцман даст им перекурить, а потом: «Весла!..» — и потянутся мерные всхлипы волны под бортами, беглые иглы солнца в бездонной темной воде. Сперва снимут береты и спасательные жилеты. Потом голландки — просторные, синие рубахи. Потом полосатые майки и прогары — грубые рабочие башмаки. В тишине будет хлюп воды, стук уключин, тяжелое размеренное дыхание шести потных мужиков; изредка — голос боцмана: «На весло смотри! На ло-пасть!..» Увяжется за шлюпкой чайка, но сообразит, что за этой посудиной харча в воде не будет, и с противным младенческим воплем метнется вбок. Доктора боцман за весло не посадит: подождет, пока попросится сам. Не приведи господь Доктору до самой бухты просидеть пассажиром: потеряет уважение семи человек и пойдет ему служба много труднее. За два с лишним часа хода они наладят дыхание, подрумянят на солнце и ветерке сахарные плечи и прослушают пару занимательных баек из истории шлюпочного спорта в послевоенные годы. Восемь миль окажутся пустяком в сравнении с комплексными (под парусом и на веслах) гонками на первенство Второго Балтийского флота: команда, в которой был старший матрос Раевский, при полном безветрии все сорок миль оттянула на веслах. Взяв финиш, упали под банки и встать не могли. На борт эсминца гребцов поднимали стрелой… Шлюпку лихо вгонят в щель между бортами, с дружным криком, рывками вздернут на ростры, и первые восемь миль отложатся в плечах истомой.

Они любили шлюпку.

Шестивесельный ял не сравнить с академическими гребными судами — символами стремительности, игрушками на зеркальной воде. Длинный и в меру узкий, собранный из дорогих пород дерева, он соединял в себе прочность и легкость. Он легко всходил на волну, подминая ее крутыми бортами, точно лежал на курсе, был верен и тверд под парусом. Он обладал классически правильными обводами, обладал красотой и достоинством и радовал сердце свечением лака и чистой отделкой снасти.

Они любили шлюпку, умели хорошо грести и хорошо работать на шлюпке — с минами и торпедами, на свежей волне. Любили — и даже привыкли — выигрывать гонки. Шлюпочные гонки устраивали в бухте часто, это здесь уважали, но заветным, святым делом были гонки на День Флота.

3

Иван перестал смеяться.

Он делал это сразу, без полутонов. «Ты, Вань, смеешься, как обязанность выполняешь, — говорил корабельный кок Серега. — Отсмеялся — и хорош. Будто с вахты сменился».

Отсмеявшись, он становился серьезен и деятелен.

— Ну-ка, Сеня! Дуй за Крохой! Чтоб в момент был здесь.

— Есть, — сказал Сеня. Церемонно коснулся пальцами линялого берета и побрел.

— Старшины первых статей Доронин и Дунай изволят ждать вас у торпедного люка, — сухо доложил он Дымову. — Просят, чтоб поторопились.

Нарочитая официальность сообщения насторожила Дымова. Поддернув машинально повязку, он устремился наверх и, не достигнув торпедного люка, замер возле мясной колоды. Рубку мяса закончили, колода была выскоблена, вымыта, засыпана солью и обтянута чехлом, палуба кругом — прошвабрена, однако за стойкой шлюпбалки лежал на палубе крохотный осколок кости. И Дымов гневно склонился над распахнутым световым люком камбуза:

— Сер-рега!

Из люка било жарой, духотой и томящим духом недожаренной свинины.

— Серега! Гони своего оборванца наверх!

В люке мелькнуло худое и мокрое лицо кока:

— Не прибрал?

Рядом с ним появилось в проеме люка изумленное и тоже мокрое от жары лицо Доктора:

— Юра…

— Ты сыпь сюда! А уж я тебя ткну носом! — пообещал Юра. — Гадюшник развели, — буркнул он в сторону Ивана и Шурки, которые смотрели на него веселясь. Снял бескозырку и с грустью посмотрел на успевший загрязниться белый чехол. К подъему флага выстирал — и снова грязный. Скорей бы октябрь, скинуть чехлы, а там — «Лишь крепче поцелуй, когда сойдем мы с кораблей!» Мимоходом подумав о «Славянке», Дымов заметно подобрел, и Доктор, которому сегодня явно не везло, отделался легким внушением и напоминанием о том, что именно он, Доктор, должен в первую очередь печься о чистоте и гигиене.

Выслушав внушение и напоминание, Доктор поднял двумя пальцами осколок, положил в карман и пошел вниз. Скверное его настроение усугублялось тем, что час назад ему впервые за время пребывания на корабле представилась возможность оказать медицинскую помощь, и ничего из этого не вышло. Когда Карлу обожгло руку компотом, Доктор немедленно привел его в амбулаторию, долго мыл руки раствором, а потом принялся наносить на место ожога мазь. Карл на мазь смотрел неодобрительно, заметив: «Муть все это», а от повязки отказался категорически.

— Кранцы чинить надо. — Сильный латышский акцент придавал каждому слову Карла суровую значительность и твердость. — Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они новые были, — сказал Доктор традиционную фразу. Прижимистость Карла, главного в боцманских делах после самого боцмана, была всем известна.

— Да, да, — раздраженно сказал Карл. Вытер мазь о штаны и пошел чинить кранцы.

— …Зачем звали? — спросил Дымов.

— Кроха, — Иван невольно взял Шуркин тон. — День Флота.

— Ну.

— А о шлюпке ты думал?