Долгие каникулы в Одессе

Ломка моего голоса закончилась также неожиданно быстро, как и началась. Уже через восемь месяцев после её начала я уверено солировал и в своих редких совместных выступлениях с «Поющей Одессой», и в хоре Муздрамина. Хотя, это, конечно, сказано слишком громко, «уверено солировал». Всё-таки солировал я в щадящем режиме, без излишнего напряжения связок и под внимательным наблюдением педагога и фониатра. До настоящего «глубокого» взрослого голоса мне было ещё далеко.

Юлия Александровна вновь занималась моим вокалом, но уже с учётом того, что у меня начал проявляться пока ещё неуверенный баритон. Но мой педагог прочила мне «великое будущее» оперного певца, если я по своей глупости не испорчу голос. А уж поставить его мне должным образом она обещала уверенно. Её только немного смущало моё быстрое физическое развитие и «некоторое несоответствие», как она выразилась, моего подросткового возраста и слишком развитого голосового аппарата, более подходящего для юноши.

Но Семён Маркович, у которого по этому поводу консультировалась моя мама, настаивает, что я соответствую своему возрасту. А моё быстрое физическое развитие объясняет моей хорошей наследственностью, правильным питанием, здоровым образом жизни и ежедневными физическими упражнениями. Ох, и темнит что-то мой доктор, ведь наверняка видит, что выгляжу старше на пару лет чем он установил при первом осмотре.

Но вот свою «врачебную ошибку» признавать не хочет. И хоть я что-то не слышал о поллюциях у мальчиков в двенадцать лет, но с доктором не спорю и о своих ночных «проблемах» ни ему ни маме естественно ничего не рассказываю, поддерживая версию о моём юном возрасте. Меня всё устраивает и каков мой возраст в действительности мне совсем не критично.

Мои «тонкие» намёки на желательность дальнейшей моей стажировки в качестве певца и пианиста у моих преподавателей встретили полное понимание и одобрение. Но вот моё желание продолжить обучение в Парижской Консерватории вызвало некоторое недоумение. Тем более, что через Столярова мне поступило шикарное предложение от Немировича-Данченко, от которого по идее я должен был быть в полном восторге.

И преподаватели знают, что мне было предложено место пианиста в оркестре его театра. Получить подобное предложение в любом из театров Одессы для меня было нереально, как ввиду «несерьёзности» моего возраста, так и в силу отсутствия подобных вакансий. Не, если бы я такую задачу перед собой поставил, то Алексеенко нашёл бы способ «надавить» и «помочь молодому дарованию», но у меня была другая цель и предложение от именитого драматурга её только усложняло.

Хорошо хоть что с первого дня обучения в консерватории я проявлял себя скорее, как эстрадный музыкант и исполнитель, за что и получил от Вилинского ироничное прозвище «мастер миниатюры». И хотя прозвище носило скорее всего шутливо-нейтральную окраску, но в среде студентов Муздрамина и музыкантов Одессы оно стало трактоваться как пренебрежительное, показывающее мою неспособность к серьёзной классической музыке.

Конечно, это немного портило мой имидж и снижало моё реноме, но, если надо я и это переживу, было бы только оно на пользу моей цели. А оно было на пользу. Парижская Консерватория как раз и славилась своей танцевальной хореографией, эстрадными певцами и эстрадными музыкальными исполнителями, на что я и делал упор в своём обосновании места стажировки.

Но тут возникла новая проблема, о которой я раньше как-то даже и не подозревал. Если моих педагогов удалось склонить к мысли, что такая стажировка мне действительно необходима и пойдёт на пользу, так как в Советском Союзе все консерватории ещё с царского периода были ориентированы в основном на получение студентами классического академического оперного образования, а эстрадные артисты в своём большинстве прошли обучение именно «в заграницах», то мой возраст стал «камнем преткновения» для моего выезда за рубеж.

По закону я был несовершеннолетним и недееспособным, хотя вот уже четыре года вполне себе успешно трудился музыкальным руководителем ансамбля. Но то было исключение, оговорённое в трудовом кодексе и на общую дееспособность никакого влияния не оказывало. Мне нужна была эмансипация или сопровождение взрослого опекуна, то есть мамы. Но и мама не высказывала никакого желания «ехать на чужбину», да и я от такой перспективы был не в восторге. То, что я задумал лучше было делать без маминого пригляда.

Но с моей эмансипацией не смог помочь даже «мой лучший друг» Алексеенко. Советские законы о защите детства в двадцатых годах были даже жёстче чем в моём времени. Единственно чего мне удалось добиться от органов опеки, это согласия на мою частичную эмансипацию с четырнадцати лет, но до этого был ещё почти целый год.

Пришлось с этим смириться и я принял предложение Николая Николаевича поработать у него ассистентом, тем более что работа в консерватории давала мне возможность получить официальное направление на заграничную командировку для стажировки от Муздрамина, а это намного упрощало проблему моего выезда за пределы СССР.

* * *