Долгие каникулы в Одессе

Да уж, поступал я в ассистенты к Вилинскому, а попал в рабство к приёмной комиссии. И ничего не поделаешь, запарка, приёмка документов, всем всё объясни, расскажи да покажи и за ручку отведи. Иной раз такие дубовые экземпляры попадаются, что только диву даёшься, на что кандидат надеется если двух фраз запомнить не может. Ему уже всё разжевали и в рот положили, а он и этого проглотить не в состоянии. Так и хочется иной раз такому тормозу треснуть по затылку, может от этого процесс и не ускорится, но хоть с места стронется. И это только абитуриенты, а ещё есть их мамаши, папаши, дяди, тёти…

Вот и выпускают меня на передний план, в надежде что взрослые люди к подростку цепляться не станут и не будут слёзно умолять принять их гениального ребёнка на обучение с послаблениями на экзаменах. И просить при прослушивании сделать родному чаду скидку на волнение, смущение и прочее… тоже постесняются. Ага! Как бы не так! Видимо меня воспринимают как родственника кого-то из комиссии, устроенного на непыльную работёнку по блату и атакуют своими мольбами и просьбами как бы не чаще, чем кого-либо другого. Хорошо хоть взяток сразу наперёд не предлагают, а лишь обещают отблагодарить впоследствии. Видимо моей молодости не доверяют, а то вдруг взять-то возьму, а дела не сделаю и с кого спросишь потом?

Ну, и мой каллиграфический почерк не последнюю роль сыграл при выборе помощников в приёмную комиссию. Писать надо много, а у меня это получается быстро и разборчиво. Даже не знаю, радоваться такой моей фишке из прошлого или печалиться. А ещё я опять рисую карандашом и пером, мог бы и красками, но как-то я их побаиваюсь. В прошлой жизни не довелось. Хотя в армии дембеля по первости и наезжали на меня, как, мол, так? Писарь и рисовать не умеешь? А кто нам дембельские альбомы оформлять будет? Но потом смирились. Если карандашный набросок или рисунок, то всегда пожалуйста, а если красками или карандашами в цвете, то это не ко мне.

Я вышел в коридор и увидел Моню, спиной подпирающего стену. Он что, ждёт меня? А нафига? Но двинувшаяся мне навстречу рыжая, лопоухая, но складная худенькая фигура сомнения в этом не оставляла.

— Ты и правда Миша Лапин? Студент Муздрамина?

— Ну, то что я Миша Лапин, это точно! Только уже не студент. Институт я в этом году окончил, сейчас подрабатываю у Вилинского Николая Николаевича ассистентом. А ты что-то хотел?

— Вот нифига себе! Расскажу ребятам в клубе так не поверят, что я с самим Лапиным познакомился! Ты же дирижёр «Поющей Одессы»? Я не ошибся? — в глазах Мони было столько опасения оказаться разочарованным, что мне стало опять смешно и я поневоле заулыбался.

— Нет, ты действительно не ошибся, я тот самый Лапин, музыкальный руководитель ансамбля. А ты значит наш фанат? — и заметив непонимание в глазах парня, поправился: — Ну, в смысле поклонник нашего ансамбля?

— Да! У нас в оркестре вам все завидуют! В смысле по-хорошему завидуют! — поправился опять смутившийся Моня. — У вас музыка лёгкая, весёлая, очень заводная хоть и разноплановая, чтоб так музыку писать надо талантом быть! Мы много ваших песен поём, но всё по-честному! — юноша немного сбился и оттого зачастил. — Мы все ваши песни в рапортичках указываем, так что не беспокойтесь, мы их у Вас не воруем. — и мой собеседник даже немного покраснел от волнения. — А твоя песня «Жемчужина у моря» — это вообще шедевр! Об Одессе мало песен сложено, надо бы больше, но как писать после такого? Лучше вряд ли напишешь, а с плохой позориться не хочется. — и парень слегка загрустил.

— А вот это Моня ты зря! Песни писать надо. И поверь мне, написано будет ещё много в том числе и об Одессе. Может ты и напишешь! — мы двинулись по коридору в сторону приёмной комиссии. — Ты документы-то подал? И, кстати, как тебя зовут по-настоящему? Моня — это ведь имя уменьшительное? От Соломона или от Эммануила?

— Почему от Соломона? — парень опять смутился. — Я Модест! Модест Ефимович Табачников, второе имя Манус. Но как-то привык уже к Моне, меня с детства все так зовут. — парень продолжал идти и что-то говорить, а я остался стоять на месте как громом поражённый и только по спине скатилась одинокая капелька холодного пота. Твою ж мать! Сам Табачников! Но не мудрено, что я его не узнал в этом молодом и симпатичном еврейчике.

В своей прошлой жизни я видел всего пару его поздних фотографий и то случайно, а биографией музыканта никогда специально не интересовался. Знаю только, что Модест некоторое время играл в оркестре Утёсова, но недолго. Отчего он ушёл из оркестра я не в курсе, но музыку и песни для Утёсова вроде бы и дальше писал. И этот человек ещё восторгается нашей «Жемчужиной»! Которую сам и написал, а я выходит у него её украл. Ой, блин, как стыдно-то!

— Миша! Что с тобой? Ты побледнел весь, тебе плохо? — возле меня стоял встревоженный Моня и озабочено оглядывался по сторонам. — У вас медпункт где? Может тебя туда проводить?

— Нет! Не надо, видимо перетренировался вчера вот сегодня у меня и слабость. Сейчас отдышусь и всё пройдёт! Так, где ты говоришь играешь?