Долгое дело

— Вы прочли раскаяние удрученной души и не поняли ее.

— А там все написано про эту удрученную душу?

— Это не дневниковая исповедь, дорогой товарищ.

— Нет, не все, дорогая товарка, — выпалил Рябинин, распахивая толстую папку. — Полистаем-ка вашу жизнь…

Калязина смотрела на бумаги и ждала — она знала свою жизнь.

— В школе давали подружкам читать детективы, и только те увлекались, как вы сообщали имя преступника.

— Господи, в детство залез…

— Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.

— Когда это было-то…

— Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя.

— Миновал срок давности.

— Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.

— По молодости.

— Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.

— Студенческие шалости.

— Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия…

— А это по закону, — перебила она.

— Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.

— Это мое дело.

— В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, — с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.

— Может быть, хватит?! — не выдержала Калязина.

— Хватит, — согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.

Злорадство — как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:

— В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.

Он увидел страшное лицо — волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.

— Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу…

— Уж не просите ли вы у меня помощи? — спросил Рябинин злорадно, все злорадно. — Пусть вам помогает карр-камень.

Она вновь опала, словно этим карр-камнем он проткнул ее и выпустил все силы.

— Неужели в вашей жизни не было зигзагов? — вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.

— Зигзаги были, но не аморальные.

— Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите…

— Неужели?

— Я вам расскажу притчу…

У нее еще были силы — на притчу.

— Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его — в рай или в ад. Решили проверить… Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами — не пьет. Пустили в комнату с красавицами — не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: «Отправьте его в ад, — в раю дураки не нужны».

— Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?

— Потому что вы не бог.

— С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей.

Она закрыла глаза, показывая, что говорить больше не о чем.

Разве это допрос? Да он и не может ее допрашивать от какой-то дрожи внутри, от крапивного злорадства. Это не допрос — это месть.

— Ну, так назовете соучастника?

— Меня арестуют? — открыла она глаза.

— Да, после допроса прокурором, — жестко ответил Рябинин, представляя, как ее арестовывают, как она видит постановление, смотрит на печать, расписывается, и ее увозят в следственный изолятор, в камеры.

Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали «гуманненьким»? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре…

— У меня просьба, — тихо сказала Калязина.

— Да-да, — с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство.

— Я хочу попрощаться с Роем.

— С овчаркой?

— Да.

— А с близкими людьми?

— У меня их нет.

Из дневника следователя. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день — их не много у него…

Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа.

Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, — ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело.

А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути…

И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны.

Разве можно ругать человека утром?..