Долгота дней

Между тем, отпущенные сроки подходили к концу. С каждым днем невидимый, но неумолимый свиной змей подбирался к ним ближе. Его посланцы всегда толклись рядом, и в воздухе все отчетливее пахло салом. Бабка на углу, торгующая сигаретами поштучно. Велосипедист на крутом велосипеде. Фотограф на бульваре. Бармен в пабе. Случайный попутчик в метро. Любой из них мог посмотреть на тебя глазами древнего змея. Каждый день мог стать последним в череде киевских дней.

Сократ и Вересаев не верили в Ганешу и Кобзаря. И только потому, что Гредис не смог объяснить, как попал в Киев, а Вересаев как-то ночью вспомнил маленький расстрельный Z-дворик, окруженный липами, метафизические полномочия Лизы не ставились ими под сомнение. О нищем, читающем на коленях Кобзаря, девушка пока не думала вовсе, считая, что тот сам появится, когда придет его час.

* * *

Утро воскресенья наступило сразу после промозглого декабрьского вторника. Людей на Крещатике немного. Отовсюду доносится музыка. Движение перекрыто. Метрах в трехстах от метро дети, одетые не по погоде, массово играют в подвижные игры. Фланирующая публика. Пар изо рта. Палатки политических партий. Кафе, ресторанчики. Флаги. Машины новой полиции. За невысокой загородкой человек двадцать пять парней катают в мусорном баке по кругу печального мужика в шикарной шубе, костюме, при галстуке. Меховая шапка валяется поодаль. Стучат по баку биты, выкрикиваются невнятные лозунги. Плакат — «Люстрация — не кастрация, раз проехал — и свободен» — исчерпывающе поясняет суть происходящего.

— Господи! — Вересаев стукнул Сократа по плечу. — Красота какая этот наш Киев. — Ну что, Сократ Иванович, на баб поглазеем или сразу в сауну?

— Даже не знаю, — вяло улыбнулся Гредис, — а мы давно, что ли, гуляем?

— Времени, сам посмотри, сколько! — Вересаев показал циферблат наручных часов. — Первые клиенты через два часа. Может, с бабами придут, как думаешь? Прошлый раз прехорошенькие такие были. Особенно та, с ногами, как у Ганеши…

— Клиенты — это святое, — согласился профессор, — только ничегошеньки вспомнить не могу. Беда просто. Давно, говоришь, мы в Киеве?

— Сейчас ничего вспоминать не нужно, — энергично проговорила Лиза, — двигаем на Подол, в сауну. Полки немыты, парилка не протоплена. От вас разит, как от скунсов.

— Ты права, — вздохнул Гредис, — надо спешить, потому что ведь скажут, мол, переселенцы работать не хотят.

— Святая правда, — вздохнул Вересаев. — Виноватые во всех украинских бедах. Алкоголики, тунеядцы, эротоманы…

— Ватники, — подхватил Сократ.

— В мире жестче ваты нет, чем сбежавшие из Z, — продекламировал Николай. — Ритуалами и плясками вызвали из бездны ПХ-супостата. Говорим на мове врага, то бишь Сковороды, Шевченко, Гоголя.

— Русский — великий язык! — кивнул Гредис. — Но мрачный. Чертовски привлекателен. Бездна, дна не имеющая. Не верь ему. Обманет, обольстит, подарит надежду, а под конец и вырвет ее из рук. Выставит идиотом, злодеем, инородцем. А в конце непременно скажет: иди вон, подлец, ты недостоин меня.

— Между нами, — прижал руку к сердцу Вересаев, — если уж разговор о языке, то лично я предпочитаю телячий…

— Нет, обожди, Коля, — перебил его Гредис. — Все-таки удивительное дело. Ты знаешь, у меня стойкое ощущение, что я не ватник. А, как бы это выразиться поинтеллигентнее…

— Патриот?

— Вот-вот, что-то в этом роде, — кивнул Сократ. — Конечно, не в том смысле, как принято…

— Понимаю, Сократ Иванович.

— Уж не знаю даже, отчего, — Гредис помассировал затылок, — но чудится мне, будто только тем, что живой здесь стою, что-то хорошее для страны сделал! Понимаю, смешно это, но сердце радуется. И отчасти даже как бы гордится фактом собственного бытия. Скажешь, старческий идиотизм?! Что ж, может, и он! — профессор помассировал пальцами виски.

— У меня, Сократ Иванович, — подхватил Вересаев его под руку, — точно такие же ощущения! А ты что задумалась, Лиза?

— Булками шевелите, — посоветовала девушка.

Несколько крепких парней со свиными ушами и крохотными глазками наблюдали за ними из минивэна синего цвета с тонированными стеклами. Полная интеллигентная дама в очках, сидящая в «Шоколаднице», изучала не столько страницы «Войны и мира», лежащей перед ней, сколько Гредиса и Вересаева. Стоило Лизе прищурить глаза — и становилась эта дама похожей на свинью в рюшках. У девушки в горле застучал пульс. Лиза Элеонора страшно любила Льва Толстого, но при этом чувствовала, что сегодня свиной змей особо недоволен переселенцами, оказавшимися в самом центре его владений. Любой из прохожих может оказаться одной из его голов. И тогда…

«Что тогда? — думала Лиза, вытирая испарину. — Смерть? Но, боюсь, смерть уже не для нас. Значит, жизнь? Свиная жизнь по свиным законам? Неужели можно принудить и к этому? А если нет, отчего я чувствую, что этот день — последний? Ведь мы так ничего и не сделали! Никого не нашли, не спасли, не прочитали, не почесали пузо! Только и успели, что почувствовать себя беспомощными детьми и разувериться в собственных силах».

— Поворачиваем налево! — прикрикнула она, и мужички ее послушались.