Долиной смертной тени

Тогда в первом ряду поднялся маленький человечек, то есть совсем невысокий, в генеральской форме. Одышливый майор тяжко спрыгнул на подиум и подтолкнул к нему антиграв-ораторию. Креслице поплыло по воздуху, качаясь и забирая кверху, будто детская игрушка, лишенная дистанционного управления… Коротышка даже не попытался задержать шоуменскую примочку, когда она проплывала мимо него.

– Отставить. Мне этот балаган не нужен.

О, какой у него голос! Ясный, звучный, высокий! Ни у кого из моих знакомых нет такого голоса. Словно песня в прозе…

Генерал повернулся к нам лицом. Он не встал к трибунке, не поднялся на подиум, он просто сделал строевой оборот на сто восемьдесят градусов. И хорошенько прищелкнул каблуком. Наверное, хотел показать: он первым подчиняется дисциплине, хотя и стоит в армейской иерархии намного выше нас.

В петлицах сверкнули золотом крупные значки Чрезвычайного конвента по клерикализму и саботажу: серп, мастерок и фригийская шапка. Я не люблю смотреть на вещи, от которых делается страшно. Поэтому пришлось мне отвернуть голову. Я глядел в сторону. Мне не хотелось держать в поле зрения лицо генерала, его глаза, его петлицы. Он как фантастическое чудовище среди нас, людей. Одно его дыхание, наверное, способно убивать. Отчего он стоит так близко, так нестерпимо близко ко мне? Чем я провинился? Я хотел спокойно и не без удовольствия прожить свою маленькую милую жизнь, ухаживать за бабешками, зарабатывать немножечко деньжат, водиться с приятными безобидными людьми, и даже, – чем черт ни шутит! – попробовал бы писать героические мемуары о биоаварийной службе, когда она еще могла спасти, предотвратить… сейчас она по инерции барахтается, да, но это, в конце концов, стало просто смешно. И, может быть, еще мемуары о веселом студенческом времени… В общем, я не хотел никого трогать, и пусть бы меня никто не трогал, вот и вся радость. Чего ж еще? Жизнь коротка. Так почему мне надо тратить мои драгоценные дни, часы и минуты на времяпровождение бок о бок с чудовищем? Да еще в таком месте, в такой мерзости, с таким хамьем вокруг…

– Солдаты! Я призываю вас к чистоте. Я, премьер-комиссар Максимилиан Домбровски, с вами. И я хочу наполнить ваш труд и ваши лишения смыслом. Послушайте меня.

Тут я его узнал. Видел по инфоскону. Не слушал, конечно, он никогда не говорил ничего забавного, только грузил, грузил и грузил пафосной чушью… Нет, конечно, я не помню ни одного раза, чтобы переключатель инфосконовских программ не пискнул у меня в руке сразу после того, как на экране появлялась эта рожа. Но рожу-то все-таки запомнил.

Большая шишка этот Домбровски.

– Что вы думаете? Я знаю каждую вашу мысль, понимаю вас. Может быть, один из двадцати пришел сюда по доброй воле и с сердцем, полным священного энтузиазма. Впрочем, я льщу вам. Не более одного на пятьдесят человек. Некоторых привела на вербовочный пункт нужда, дошедшая до крайней степени. Кое-кто воспринимает нашу борьбу как повод впрыснуть себе лишнюю порцию адреналина в кровь. Но каждые четыре из пяти сейчас смотрят на меня и ненавидят меня. Мало того, ненавидят армию, которая взяла их под свое крыло, ненавидят правительство, давшее на это санкцию, ненавидят своих командиров, вынужденных быть суровыми наставниками. Каждые четыре из пяти – в двух шагах от того, чтобы возненавидеть само наше дело…

А он меня, пожалуй, заинтересовал, умеет завести аудиторию… Лицо у него грубовато. Губы оттопырены, глаза прищурены, раскосые, раскосые у него глаза… Хоть и Максимилиан, а прямо монгол какой-то… И, главное, крупно все слеплено. Как будто математик с линейкой и транспортиром размечал территорию для глаз, носа, рта. Разметил математически правильно, да. Соразмерно, – если смотреть на взаимное расположение всех ниш и выпуклостей. Но все в целом – слишком велико. Словно из лица резали плакат. Честный, умный, волевой… плакат. Он говорит, этот Домбровски, а плакатик остается в неподвижности, как рисунок на скале, как снежная пустыня… Не люблю. И не полюблю никогда.

– …А теперь давайте сделаем вот что, – продолжал свою работу премьер-комиссар, – я отвернусь и брат майор отвернется. Никто не увидит ваших лиц, никто не будет записывать крикунов… Мы постоим, отвернувшись, ровно одну минуту. А вы шумом и возгласами выразите, насколько я прав. Те самые четверо из пяти… Кричите, что хотите, делайте, что хотите, я не собираюсь вас наказывать. Давайте. Брат майор…

Оба они встали спиной к залу. Поначалу никто ничего не предпринял. Я, признаться, боялся технических штучек: допустим, эта двоица и не станет лично вычислять самых буйных. Но потом, когда им дадут материалы съемки… Такое же благоразумие я ожидал найти и во всех прочих «добровольцах». Однако война, как видно, многих вытряхнула из мозгов.

Вдруг с задних рядов кто-то оглушительно засвистел. Сбился, опять зарядил, да еще выдал в конце несколько издевательских коленец. Домбровски ледяным голос осведомился: