Долиной смертной тени

– И это все? У вас еще сорок пять секунд и вы вольны выплеснуть вашу ненависть без последствий. Или я должен поверить, будто любите меня как родных мамочек?

Мой сосед слева вскочил и заорал:

– Ур-род! Ур-родина! Из-за таких как ты…

Что случилось из-за таких, как Домбровски, я интуитивно понимал, но дослушать версию соседа не смог. Конец его фразы потонул во всеобщем гаме.

Зал орал, визжал, выл. Меня так и подмывало присоединиться ко всеобщему буйству, ведь внутри у меня все совершенно так же орало, визжало и выло… Но я сидел тихо, помня о хитрой технике.

Наконец, на последних секундах, кто-то плюнул премьер-комиссару в спину. Беленькая струйка устремилась книзу. А зал моментально успокоился, и непонятно было, отчего. То ли парни исшумелись досрочно, выпустили пар и притихли в самом конце, то ли… то ли… один сделал, а все испугались сделанного.

Мы свободные люди, поэтому кричим, только когда позволено…

Домбровски повернулся.

– Майор, кажется, кто-то плюнул мне в спину? – он спросил это совершенно спокойно, ничуть не выдав голосом гнева и недовольства. Словно осведомился о погоде.

Старший вербовщик, белый, как яичная скорлупа, не нашел сил, чтобы разжать губы и ответить. Он просто кивнул.

– Полагаю, это было лишним, братья-солдаты. И когда я закончу говорить, вы сами поймете, до какой степени это было лишним.

Кто-то из нижних чинов подскочил к Домбровскому, вычистил ему мундир и попятился назад, улыбаясь, в полупоклоне.

Премьер-комиссар, он же полный генерал, если мерить на армейские чины, простецки запрыгнул задницей на подиум, поерзал, поболтал ногами, провел двумя пальцами по лбу, словно припоминая нечто важное. Он сидел, сутулясь, и весь зал в полной тишине уставился на этого маленького человечка, возвышавшегося над первым рядом в лучшем случае на две головы…

– Чего вы все хотите? Чего хотят миллиарды мужчин и женщин по всему Внеземелью, а особенно те, кто молод и в ком кипит энергия? Прежде всего, свободы. Какой свободы хотите вы и какой свободы хотят повсюду и везде? Я вам скажу: свободы абсолютной, самой высокой ее степени! А такая свобода означает прежде всего чистоту. Что такое чистота? Скажу попросту: нет никакой чистоты в том, чтобы насиловать себя, пытаясь стать нравственным человеком. Вы только изменяете себе, калечите себя, губите уникальное содержание ваших личностей. По-настоящему свободна только природа. Думает ли ветер о кораблях, которые он топит в море? Нет. Думает ли звезда, кому она светит и кому дает тепло? Нет. Думает ли почва о том, что ее долг – вырастить на себе цветы и плоды? Нет. Вселенной наплевать на гибель Помпеи и страдания Вертера, если вы, конечно, знаете, кто такой Вертер… Скажу проще: небу все равно, бросила вас девчонка или нет. Вот – чистота. Именно в этом – чистота! И мы хотим того же. Мы хотим уподобиться природе, очиститься от грязи человеческой, от мощных ее пластов, накопленных за тысячелетия.

Он говорил очень тихо, мы затаили дух, стараясь не пропустить ни единого слова. Этот коротышка словно заворожил нас. Я видел его вживую первый раз, но ему удалось взять мое внимание в плен. Я чувствовал себя так, словно попал под гипнотическое воздействие.

– Что тяготит вас на протяжении всей жизни? Я вам скажу: это чувство долга. Оно и есть главная грязь! Вы облеплены связями с другими людьми, и чувство долга заставляет вас поддерживать их, укреплять их, становиться их рабами. Вам диктуют правила игры, вы подчиняетесь им. А законы любого общества в Ойкумене направлены к одному: заставить вас придерживаться этого курса, даже когда не срабатывают долг и нравственность. Я правильно говорю? Ответьте мне, братья солдаты, правильно ли я говорю?

– Ну, вроде правильно…

– А чо, всегда так было…

– Верно, верно.

Премьер-комиссар позволил себе краешками губ обозначить улыбку.

– Кто-то из вас сказал: «Всегда так было». Да! Так было всегда, и так не должно быть. Я знаю, тут есть ирландцы, англосаксы, скандинавы, финны, поляки, желтый народ, африканцы, славяне, немцы… Что вам дала принадлежность к вашим народам, кроме чувства пустоты? Если вы хотели что-то сделать для своего народа, то можете ли сказать: мой народ был мне благодарен, мой народ нечто сделал для меня? Нет, не можете, потому что все это блеф, иллюзия. Скажите мне, братья-солдаты, испытывал ли кто-нибудь из вас тяжесть родительской власти в детстве и юности? Я вижу улыбки у вас на лицах. Да! Конечно, да! А вскоре вы испытаете кандальную тяжесть брака и всех присущих ему обязанностей. Брак уходит в прошлое. Мы берем с семейных большой налог. Для чего, как вы думаете? Чтобы иго семейных уз стало очевидным для каждого кретина, который решился попробовать их на себе. А на старости лет каждый из вас рискует испытать ненависть собственных детей, ведь им тоже захочется свободы, им тоже старичье будет в тягость, им тоже не понадобитесь вы! И тогда вы станете воевать с собственным отродьем, воевать насмерть, за уважение, за власть, в конце концов, за собственное имущество. Или вы не понимаете, о чём я говорю?

– Да понимаем, в общем-то…