Долой стыд

— Ну этот, «поклонись тому, что сжигал, сожги, чему поклонялся». Король франков, которого взял в оборот святой Ремигий.

— Наверное, про Хлодвига они не знают. Или про Тихомирова. Да и про Меншикова тоже. Я вот всё не могу понять: почему Меншиков?

— Меншикова, — сказал он неохотно, — погубила не жадность. Не размах воровства. Кого это в России губил размах воровства как таковой? Захотел быть владычицею морскою — на том и погорел.

— А вы, надо понимать, не хотите?

— А я, надо понимать, эту сказку читал внимательно. Чтобы захотеть быть владычицей морскою, сперва нужно стать царицей. Я скромный человек и вполне удовлетворился бы новым корытом. Так оно надёжнее. Смеётесь? Наши-то царицы девяностых чем кончили?

— ...Не мог ли тогда эту картинку прислать сам Меншиков? Условный Меншиков, хочу я сказать. Напомнить о себе – –

— И о том, что я его предал? И кто же это? Борис Абрамович с того света?

— А вы его?..

— О да, и не только я.

Мы расстались дружески, он — прикидывая, как меня объегорить, я — на чём его подловить. Что за слепота напала на Штыка, как он мог так подставить себя и всех нас. Никакой союз со Станиславом Игоревичем был невозможен, простое знакомство — опасно.

Я не удивился, когда на выходе меня остановил пожилой дядя в бороде и костюме. Он держался с деревянной неуклюжей корректностью и явно страдал: то ли я казался ему недостойным, то ли предмет разговора.

— Простите, что задерживаю, — сказал он, — но это ведь вы из Комитета по борьбе с экстремизмом? По поводу?..

— Прискорбного происшествия с участием Меншикова, — легкомысленно сказал я.

— Прискорбное происшествие, — повторил он мрачно. — Прискорбно внимание, которое уделяют этому происшествию, я бы сказал. Если из-за каждой неумной выходки... Простите, я не представился. Пётр Николаевич Савельев, историк. Профессор нашего университета.

Савельев — не самая редкая фамилия, но я должен был насторожиться. А вместо этого — нет мне прощения — тормознул.

— Это бросает тень на Фонд, — продолжал он.

— Ну Фонд-то здесь при чём?

— Комическую тень. Тень фарса.

Заподозри я только, уж нашёл бы, что сказать дедушке комического идиота Павлика про гиньоли и фарсы. А так сказал:

— Смотрите на это философски. Для действующих лиц фарс всегда предпочтительнее трагедии.

Он стал ещё деревяннее: перешёл в разряд древесины самых твёрдых пород.

— Это зрителям ничего не стоит смотреть философски, а действующие лица, если только они дорожат собственной честью, не могут себе такого позволить.

— Ну а по существу?

— А по существу я думаю, что Станислав Игоревич посылает себе эти угрозы сам!

— Зачем?

— Это всегда делается с одной целью. Привлечение внимания.

Я и сам, между прочим, так думал. На собственной фотке написать «иуда», пририсовать рожки, отойти в сторонку и поглядеть, что из этого получится — такое было в стиле специалиста.

— Я не двуличен, и всё это готов в глаза повторить Станиславу Игоревичу... да он и без того прекрасно знает, какого я о нём мнения. Наверняка сейчас ликует: как же, поставил Фонд в неловкое положение. Злой человек, помимо всего прочего. Очень ядовитый и злой.

— Какого рода внимание он хочет к себе привлечь?

— Уже привлёк. Непонятый герой, страдалец. С тёмным и грязным прошлым и мученическим венцом в перспективе.

— ...Судьба ренегата.

— Но он не ренегат, — удивлённо сказал профессор. — Ренегат только по видимости, лазутчик под маской ренегата. Не верьте, будто он прозрел, или в чём-то раскаялся, или изменил своим прежним идеалам. Меня не проведёшь!

— Значит, какие-то идеалы у него были?

— О да, были и есть. Станислав Игоревич не просто наёмная трещотка.

— И в пользу кого он таким образом шпионит?

— Всё тех же прежних своих друзей и хозяев, кого ещё. Понял, что либерализм под своей истинной вывеской ни у кого в стране ещё долго не вызовет сочувствия, и переметнулся. Да ещё как! Вы должны помнить — со слезами, с истерикой. Остальные поступили умнее, одним прекрасным утром с прежним пылом начав говорить всё то, чему вчера непримиримо сопротивлялись. Без каких-либо объяснений! Глазом не моргнув! Тут главная хитрость — сделать вид, что и вчера было то же самое, что сегодня. Люди от такой наглости сперва опешивают, а потом смиряются. А потом проходит двадцать лет, и уже по-настоящему никто ничего не помнит. Справедливый расчёт, но какой подлый!

— Если удаётся эти двадцать лет благополучно прожить.

— А что, кому-то не удалось? Среди экспертов?

Усталость какая-то накатывала на меня.

— Светозаров к вам сюда заглядывает?

— Светозаров, депутат?

По лицу профессора было видно, что он очень хочет обнародовать своё мнение о Светозарове. Таким людям, исполненным самоуважения, плохо даётся вынужденная лояльность, а то, что спрашивал посторонний, да ещё при исполнении, вонзало в его щепетильность дополнительную колючку. Профессор отчаянно старался ничего дурного про Светозарова не сказать, но не сказать так, чтобы я всё правильно понял. Вот до чего доводят нервного человека политические игры.