Должники

Она жила в пустоте. Дима Овчинников остался, пожалуй, единственным, кто не забывал о племяннице Розы Евгеньевны. На поминках многие обещали «дорогой Тонечке» помощь, предлагали звонить без стеснения, если в чем-нибудь будет нужда, обязались не забывать и поддерживать. «Дорогая» благодарно кивала, понимая, что все обещания за порогом тут же забудутся: о родне ушедших из жизни обычно заботятся только за поминальным столом. Так и случилось: уже на следующий день телефон в квартире молчал, как отключенный. Поначалу о себе напоминал вдовец, изредка звонивший из опустевшего дома, потом Георгий Павлович уехал к сыну, а скоро и вовсе пропал, не оставив никаких координат. Оно и понятно: родственные связи через посредников, как правило, рвутся быстро. Следующей растворилась Людмила Хоменко. То ли утонула в очередном романе, то ли закрутилась с чужими зубами, то ли на что-то обиделась. Поразмыслив, бывшая одноклассница выбрала золотую середину, справедливо решив, что открытая, непритворная Милка обязательно поделилась бы и своими восторгами, и своими претензиями. Овчинников же неназойливо, но постоянно напоминал о себе. Как заведенный будильник, звонил по субботам, интересовался здоровьем Ильи, настроением Тони, планами и делами обоих, даже соседи вызывали его интерес. Он не навязывался в приятели, не лез в душу, не напрашивался в гости, но спустя какое-то время Антонина честно себе призналась, что без этих коротких звонков ей было бы намного труднее. После смерти тети Розы прошло ровно три месяца, девяносто два дня, где каждый последующий оказывался хуже предыдущего. Говорят, предрассветный час – самый темный, у нее таких часов накопилось уже под стольник, а рассвет не наступал. Скорее, напротив: вокруг все больше сгущался мрак. Овчинников, как ни странно, просветлял беспросветность, и за это племянница Розы Евгеньевны искренне была ему благодарна. Правда, иногда в невозмутимо-вежливом голосе по телефону проскальзывали странные нотки, сбивающие с толку, но, вызывая неловкость, не отчуждали – сближали абонентов друг с другом. В такие моменты, пытаясь справиться с замешательством, бывшая учительница пения внушала себе, что утратила музыкальный слух, а с обычным легко ошибиться. Когда человек одинок, ошибиться – проще пареной репы.

Евдокия Егоровна, которой на днях перевалило за семьдесят, отличалась прекрасной памятью и  живостью ума, но как многие, кого чужая жизнь интересовала больше собственной, нередко теряла сообразительность, если дело касалось ее самой. Например, направляясь в продуктовый магазин за солью, охотно выстаивала очереди за колбасой или молоком, а вернувшись домой, сокрушалась о своей забывчивости и бестолковости. Кроме того, баба Дуся жила одна, набеги на соседскую кухню под благовидный предлогом помогали скоротать часок в приятном обсуждении погоды и жизни. Когда встречаются две одиночки, их тянет друг к другу, и дефицит у одного частенько оборачивается прибытком другому. Распаренная чайком, старая женщина одаривала советами молодую, как выжить в нынешнем бедламе, когда людьми утрачены и стыд, и совесть, и честь. Иногда рассказывала о муже, пропавшем без вести на войне, в сорок третьем. Вспоминала без слез, без горечи, без обид, скорее, жалея своего непутевого, чем горюя о собственной неудавшейся жизни. Второго замужества не было. Рожать от залетного Дуня даже не мыслила, может, поэтому в ее ничем неприметной жизни не случилось больше ни взлетов, ни падений: одиночкой встречала и одиноко провожала деньки, ни с кем больше делить судьбу не захотела. Тешилась воспоминаниями, благодарная за чужое внимание.

-- Тебе скольки годов будет? – степенно дула на чай Евдокия Егоровна.

-- Двадцать пять.

-- Я на семь годов за тебя моложе была, когда Федьку мово на фронт забрали. Ох, и гулена был, не приведи Господь! Оно, конечно, если б вернулся, жили бы душа в душу, а тогда, -- вздохнула старушка. -- Казак, молодой, кров бурлить, видать, мало ему меня было, хоть и любила его, стервеца, без памяти. Бывало, приду утром с ночной, а подружка, Файка-покойница, уже бежить докладать, заррраза! Дескать, твой-то обратно у чужого подола круги наворачиваить. Люди, мол, видали, как от одной на зорьке выскакивал. Я только посмеюсь да спросю: шо ж так мало? Вон сколько баб вокруг, неужто никому кроме одной мой Федор не глянется? А у самой сердце, как ножиком полосуить кто-то. – Евдокия Егоровна развернула «клубнику со сливками». – Люблю карамельки! А ты че не ешь, не пьешь? Ешь, девка, пока рот свеж, а то завянет, ничто не заманить.

-- Я, баба Дуся, стараюсь на ночь не есть.

-- А что так? Перед сном-то не грех и побаловать себя, днем-то все крутисся, небось, и присесть некогда.

-- Толстеть не хочется.

-- Фигуру, значить, блюдешь? Шо ж, цэ дило гарнэ, як казал бы мой Федор. Только пустая это забота. Ты, Антонина, душу лучше свою блюди. Када в душе твоей мир да согласие, када к людям открыто, по-доброму – ото лучшая приманка, похлеще всякой фигуры. Чуешь, на шо намекаю?