Дом на Баумановской

– А что это был за человек в черном? – Майка придвинулась к нему еще ближе.

– Сначала я не задумывался, откуда он. Он просто приходил, беседовал, брал на руки, катал на лошади. Он знал все на свете, об этом расскажет, о том, вдруг фокус покажет или начнет рассказывать сказку. Книжки слушать было интересно, он читал разными голосами, даже женскими…

Коля втянул носом воздух, проведя под ним рукой.

– А еще он приносил разные мудреные вещицы, таких я больше нигде не видал. Например, маленькую клетку с механической птичкой, которая благодаря спрятанному органчику издавала потрясающие трели, танцующего и делающего колесо арлекина… и кота, мохнатого, из всклоченной рыжей шерсти, который играл на арфе токкату и фугу ре минор, но только ее начало. Вот эту…

И Коля со смущенной улыбкой промычал мелодию.

– Я сказал, – продолжил он, – что хочу знать, как она звучит дальше, и он принес сначала патефон с пластинками, а потом фисгармонию – маленькую, – Коля с той же улыбкой развел руки, показывая ладонями размер, – на три октавы. И книжку со значками, которые были похожи на головастиков. Так я впервые узнал про ноты и про то, что их можно читать. Только сам он музыкальной грамоты не знал, сказал, давай разбираться вместе, вот это – «до», это «ре», а это знак «бемоли» и «диеза». И мы нажимали клавиши и слушали, как они звучат. Мне было тогда чуть больше четырех, а я помню! Сидел у него на коленях, он придерживал рукой инструмент, и мы его изучали. Эти светлые воспоминания детства невозможно взять и вырвать. Они есть, они будут со мной всегда, их можно только пулей из головы высадить.

Коля отвернулся, и несколько минут они с Майкой смотрели, как на стене и потолке раскачивается тень дерева, что росло во дворе здания поликлиники напротив. Оно было высоким и ветвями оплетало фонарь, поэтому всегда в квартире по ночам для тех, кто не спит, был причудливый театр теней на фестонах. Майка видела, как по щекам мальчика сползают слезы.

– Потом он перестал приходить, – сказал он, зло утерев щеки. – Поля сказала – ушел на войну. Помню, я спросил, почему же тогда папа не ушел, остался. Мне не ответили, как всегда, меня для них не существовало. Одну только Лизу и любят, носятся с ней, как с писаной торбой. До шести лет я опять жил сам по себе, почти один на один с патефоном и четырьмя заезженными пластинками, мучил фисгармонию, пытаясь ее заставить играть. Мама, конечно, иногда появлялась. Показала «Майн либер Августин» и «Турецкий марш» Моцарта. За пределами усадьбы, где-то там у границ Европы шли сражения, о которых я узнавал только от няньки. Она была не старой и тайно влюблена в моего благодетеля, ждала его возвращения не меньше моего… – вдруг Коля скривился. – Не могу об этом! Как же он… с ней так жестоко! Как же… оставил в такой беде? Бедная Поля.

Он сидел минуту с таким лицом, будто слопал лимон.

– Все его подарки – книги, безделки, игрушки – награбленное, чье-то чужое добро, принадлежавшее тем, кого он безжалостно убивал! – вскричал Коля, совершенно забывшись, что находится в чужом доме и все кругом спят. Майка вжала голову, как воробей, но не сразу сообразила его остановить. – А он при своем благородстве и изяществе манер настоящий зверь… нет, хуже. Звери убивают ради пропитания, а он – чужими руками ради своего удовольствия.

Майка, испугавшись, что сейчас проснутся отец с Асей, стала гладить Колю по спине, приговаривая:

– Тише, тише! Ну ты чего? Не кричи, всех разбудишь же. Что он сделал?

– Убил ее, – раздраженно прошипел Коля, поведя плечом и стряхивая с себя руку Майки. – Поля ходила кормить в подвал пленных красноармейцев, они как-то изловчились и сцапали ее, держали у себя. А он не вызволил. Они грозились ее убить, если он их не выпустит. И он отказался. Она так у них и осталась до пожара…

– Каких это пленных красноармейцев? – прошептала Майка, дивясь такому резкому повороту событий.

– Ну что ты дурочку валяешь, будто не поняла ничего, – зло осклабился Коля. – Мой благодетель – это и есть атаман Степнов. У нас дома он был одним человеком – учтивым, тихим, а там, за пределами усадьбы, его звали атаманом Степновым. О нем я потом такие страшные вещи узнал, кровь в жилах стынет, что такое возможно – когда человек, который говорит о высоких вещах, о прекрасном, о музыке, с упоением рассказывает биографии Моцарта и Бетховена, так любит Баха, в то же время приказывает расстреливать женщин и детей, вешать и даже рубить головы. Иногда прямо под окнами все это происходило. И нипочем не скажешь, что он такой… лицо у него доброе, сам всегда ласков. Со мной, как он, и мать не говорила никогда.

– А откуда он взялся, ты это выяснил?

– Сначала я думал, что он жених моей няни, а ко мне прикипел из жалости. Она была не старая еще, ну как мама.

– А с учителем знаком, что ли, был?