Дом на Северной

— Вот возьму сошью себе такую, — сказала Катя, глядя на Нинку. — Раньше прятали коленочки, а теперь — на, гляди, коли уж так тебе хочется. Да, Нинка?

— Ой, чего мы сидим! — крикнула Марька. — Давайте работать, а то вон туча к нам в гости!

Словно стремясь подтвердить ее слова, раздалось далекое тарахтение грома. Все оглянулись и увидели, как огромная черная туча, правым концом разворачиваясь к городу, сверкнула молнией. Через минуту закрыла солнце, все еще стремившееся прорваться лучами сквозь хмарь к земле. И как только услышали гром, все смолкли. Деряблов перестал ворчать на парня, схватил лопату и начал сгребать в бурт раскиданную на просушку, мокрую от гнилости картошку. Рабочие бросились уносить зеленый лук под навес, громко хохоча, поглядывая на тучу, так неожиданно и некстати закрывшую небо. Один Гаршиков, будто его не касались капризы погоды, сел спокойно на крыло машины, достал из кармана программу для поступающих в вуз и стал сосредоточенно читать.

Катя торопилась. Она бегала с охапкой лука. Картошку не успеют унести, так хоть в бурт ее собрать, чтобы совсем не размыло дождем. А гроза уже дышала повлажневшим, холодеющим воздухом. Все чаще погромыхивало, вот прошлась по земле первая, вторая и третья волна обеспокоенного воздуха, тяжелого от влаги, громыхнул рядом, за домами, коротенький, но крепкий гром, смолк на секунду-другую, и только слышно было, как где-то там, за тучами, обложившими весь небосклон, недовольно поурчал, успокаиваясь, и затих. И вдруг совсем над головами треснул, словно лопнула каменная скала, с такой силой, что Нинка, тащившая куль с луком, растянулась на земле. И сразу порывами налетел ветер, подхватил соломинки, завертел фуражку Деряблова, и сыпанул реденький дождичек. Увидев, что Нинка Лыкова упала, Гаршиков вскочил, сунул в карман программу и начал помогать. Но тут хлынул проливной дождь.

Капли залетали под навес, падали на руки, лицо. Катя глядела с восторгом на дождь, не замечала капель. Дождь сплошной завесой висел на улице, густо шумел, поглотив все шумы. И только изредка в сторонке слышно было, как погромыхивало. Тут уже властвовал дождь, а где-то еще погромыхивало, там дождь только готовился пролиться. Все сидели молча, один Гаршиков в кабине читал, готовясь к вступительным экзаменам. Катя сквозь густой дождь видела Гаршикова — как он там сидел, позевывая и не удосуживаясь взглянуть хотя бы в ее сторону. «И зачем он должен смотреть в мою сторону?» — спросила она себя, почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась, — точно так же, только сзади нее, стояла Нинка Лыкова и глядела на парня.

А дождь лил.

Лил и вечером. Катя, сняв тапки, под дождем побежала домой. Иван Николаевич сидел у окна и, надев очки, читал книгу.

— Чего читаешь, дядь Ваня?

— Книжонка. Интересная. Хочешь?

Катя глянула на обложку толстой книги и очень удивилась: дядя Ваня читал Библию.

— Чтой-то? — спросила она и рассмеялась. В бога уверовали или как понимать? Навроде не набожные были.

Старик молча поглядел на Катю, — видно было, как он щурил глаза за очками, внимательно всматриваясь в нее, глядел так, словно ожидал от нее чего-то необыкновенного. Катя не могла усидеть на месте, прошлась по комнате, постояла возле комода, направилась в другую комнату, в которой не жили. Здесь стоял огромный стол, лавки вдоль стен, было сильно захламлено. В куче лежали: материнские туфли, старые платья, отцовские резиновые сапоги, хлопчатобумажные галифе, старые ящики с разной всячиной, ржавые обручи, истлевшие веревки. Комната была большая, никто в ней не жил с войны, ее заколотила мать именно в тот день, когда они получили похоронку. Катя очень хорошо помнила, как утром встала, поеживаясь от холода, и мать уже все решила относительно этой комнаты, неимоверно холодной, такой холодной, что Катя, когда задувала пурга и боялась ходить за водой к колодцу, соскребала со стен в ведро снег, натапливая его целое ведро.

Печник, молодой хитроватый парень лет двадцати двух, хромой то ли на левую ногу, то ли на правую, — Катя уже не помнила, — примерил заранее отцовскую новую шинель (мать отдавала шинель за печь, которую он должен был сложить), недовольно нахмурился, полагая плату мизерной и набивая себе таким образом цену, хотя по всему было видно, что шинель ему нравилась и он боялся упустить ее. «Но… согласен… уж…» Печь парень построил за два дня, клал ее быстро и весело, насвистывая бравурную песенку. А вечером, когда печник ушел домой, к ним постучал почтальон и принес то, чего они больше всего опасались — похоронку. И вот она стояла сейчас как раз в этом же углу, как и в тот раз, и где у них, пока печник не сложил печь, стояла железная печурка, и так как трубу через вынутое стекло в окне вывели на улицу, она стояла и грелась. Постучали. Она пошла открывать. В печурке тонко свистело от ветра, и этот свист так и остался навсегда у нее в ушах. На всю жизнь… Стоило бы зайти сюда, постоять чуть, как этот тоскливый свист ветра находил на нее и она вспоминала тот вечер, до мельчайших подробностей.