Дом на Северной

В обеденный перерыв Катя быстро поела, взглядывая на успокоившегося Деряблова, и рада была тому, что старик успокоился, но и тревожно стало в груди, и никак не могла она освободиться от этой тревоги. Солнце выглядывало из-за туч, торопливо грело людей, землю и снова пряталось. Лыкова молча сидела одна на бочке из-под капусты и, болтая ногами в белых капроновых чулках, читала «Анну Каренину». Репина, пристроившись на солнцепеке, загорала, сняв кофточку, лузгала семечки и изредка косилась на Лыкову; рядом с ней сидела Соловьева. «Что делать? Что делать?» — с тоской спрашивала себя Катя, оглядывая подруг. Не терпелось уйти хотя бы в магазин, но заведующего, чтобы отпроситься, как обычно, не было. Катя встала и направилась вдоль забора, возле которого буйно росла лебеда, над ней облачками висели мошки. Она не знала, куда идет, зачем, но вот вспомнила что-то, направилась к старику Деряблову, улегшемуся на полушубке. Но посередине двора остановилась. «Чего же я хочу? — спросила себя и направилась к Нинке, вся сосредоточенная в себе. — Что ж это такое?» Будто что-то ввинчивалось в грудь, проходило сквозь нее, уносило с собою Катины мысли, чувства. Что ж это такое?

— Нинка, — спросила Катя растерянно, — у тебя никогда не бывало такого?

— Чего? — отрываясь от книги, лениво спросила Лыкова.

— Ой, Нинка, в груди так тревожно, так тревожно. Уж больно. Не беда бы, а?

— Помене думай о нем, — бросила Нинка, уткнулась в книгу и уж отвечала, не отрываясь от книги.

— О ком?

— О ком хочешь. Не думай.

— А если чего, из комсомола погонят?

— Погонят, — просто ответила Нинка. — Мы тебя числим, а так твое дело, гляди. У тебе куснуть чего нету?

— Так я уплела что было, — ответила Катя, думая крепко о чем-то своем, тревожась, хотя — убей — не знала, о чем. Если о Юре, то нужно ждать вечера, и никуда он не денется.

Катя постояла подле Нинки и направилась к старику. Он лежал, полузакрыв глаза, глядел на облака, голубое, в просветах, небо. Иногда облако, на которое он глядел, принимало странную форму, и старик словно видел профиль своего сына, и то, что видел, пугало его и, как магнит, притягивало. Изредка Федотыч представлял, что он — то не он, а сын его, а он, старик, вон там, в небе, в форме какого-то облака, а сын лежит на теплой земле, глядит на небо, и мысли его и чувства — все об отце. От подобной игры на душе у старика становилось легче, и он ласково улыбался, стараясь не упустить из виду знакомый, родной профиль, наслаждался сладкими, ласкающими сердце чувствами.

— Дедушка Федотыч, — спросила Катя, присев рядом, — вы спите?

Старик ничего не ответил, досадуя, что его потревожили, выругался про себя, совсем прикрыл глаза, ожидая, когда Катя уйдет, и в то же время боясь пошевелиться, чтобы, не дай бог, не исчез на небе профиль сына.

— Дедушка Федотыч, а вы бы ко мне в гости пришли, — сказала она.

Рядом за забор села ворона и так громко каркнула, что старик вскочил и прямо при Кате нехорошо обозвал ее. Ворона улетела, а Федотыч сказал Кате:

— Не приду. А будя время, приду. Поняла? У мене хозяйство. Чего ж я — шляться, а хозяйство нехай к чертовой матери горит, так, по-твоему? Это твой трухлявый пенек с утра до потемок в огуречной грядке мух ротом ловит, а мне, милая, не до гулянья.

— Ну, так я, дедушка Федотыч… — начала Катя.

— А я туда же, — неумолимо отрезал старик.

Вечером Катя сидела на лавке с дядей Ваней, то и дело поглядывая на улицу. Но Юры не было. Возле универмага стоял самосвал. Катя наблюдала за самосвалом, и сердце у нее замерло, когда вдруг машина тронулась с места.

Солнце село, уже сумерки полнили землю, а Юра не приезжал. Все было так, как всегда: Юра появлялся внезапно, уходил, а потом снова удивлял своим неожиданным приходом. Но если раньше Катя его не ждала, то сегодня, после всего… Катя весь сегодняшний день думала, что вечером он приедет и она ему скажет: ждала его, волновалась, пусть Юра правду знает — она любит.

ГЛАВА X

Осень всегда казалась ей таким временем года, когда наступает полное умиротворение в природе. И от такой мысли тихой благостью наливается человек, и он, глядя на пожелтевшие листья, потускневшую, словно вылинявшую, траву, белые полные облака, необыкновенно мягкое небо, слыша тоскливый крик птиц, прощающихся на время со своей родиной, с лесом и травой, прощает многое жизни, становится мудрее и добрее.