Дом на Северной

В углу двора лежала куча хвороста, мокрая от росы. На куче, укрывшись своим пиджачком, похрапывая, спал Юра, а за забором, наскакивая на спящего врага, лаяла собачонка. Катя прогнала дворнягу и, присев возле Юры, стала разглядывать его. Никто ей не мешал. Черные курчавые волосы его сбились набок и торчали во все стороны, смуглое, чистое, какое бывает у всех смуглых, без единого прыщичка, лицо было безмятежно спокойно, приоткрытый рот обнажал ровные белые зубы. И оттого, что так безмятежно было лицо, так беззащитно приоткрыт рот, из которого как-то особенно мирно, с легким свистом, вылетал храп, Кате стало жаль его, спавшего из-за нее бог знает где. Во сне Юра выглядел совсем другим, каким-то мудрым, будто думал о чем-то. Вот и солнце выплыло на небо, заблестело в росинках на траве и прутьях. Катя осторожно тронула его за руку, и он проснулся. Долго глядел одним прищуренным глазом и ничего, видимо, не видел вначале, потом открыл второй глаз…

Юра вскоре ушел, так и не расставшись со сном, как казалось Кате. Весь день он находился перед глазами Кати — сонный, с одним прищуренным глазом, с безмятежно спокойным лицом человека, не привыкшего к уюту и чувствующего себя везде одинаково удобно. Конечно, надо бы ему брюки выгладить, пиджачок выстирать, выгладить рубашку, чтоб ему не приходилось всегда ходить чумазым. И она, трогая на груди бусы, ясно и чисто заблестевшие под солнцем янтарным блеском, затаенно улыбалась.

Весь день не покидало ее это легкое, удивительное чувство, в груди что-то тихо пошевеливалось, будто там открылось какое-то светлое окошко, через которое прорвалась к ней новая волна ощущений, радостное и легкое чувство. Катя испугалась, считая, и не без оснований, что влюбилась.

— Времь-то сколько? — то и дело спрашивала она на работе у Деряблова, который с утра ходил сердитый, ни с кем не разговаривал, часто усаживался на расстеленный полушубок, одетый сегодня на редкость в чистую рубашку яркой расцветки, подаренную ему закоренелым «врагом» Гаршиковым, в новые кирзовые сапоги, побритый, подстриженный.

В полдень он исчез на час, а вернувшись, расстелил рядом с собой газеты, вытащил из-за пазухи четушку «Московской», оглянулся, жадно облизываясь, на баб, вылил водку в стакан и выпил. Раздобревший, сидел некоторое время грустный, затягивал невеселую песню, а затем встал и, подходя по очереди к каждому работающему, говорил:

— А у меня в это время сын погиб. Смертью храбрых! Степа погиб, мой сыночек. В это самое время, тридцатого июля, сыночек погиб, мой Степушка. Так вы не подумайте чего, я по усопшему. Слава те, господи, меня, дурака старого, оставил, а его, молоденького… Кости его гниют. Слава те, господи, сутана тебе возьми! — По его лицу текли слезы, борода вымокла, выцветшие глазки, наполненные слезами, сидели глубоко и печально глядели на мир и даже без слез вызывали сострадание. — Меня он приберег, я ему нужон, а сына-то Степушку прибрал, Так на что ты сделал это, господи ты окаянный?!

А в это время над городом низко торопились облака, застилая солнце, и по земле прыгали тени, и оттого, что тени прыгали, мельтешили, а рядом ходил, плакал старичок, Кате было особенно нехорошо. «Какая несправедливость, — думала она, наблюдая за Дерябловым, бегая из-под навеса к машине за ящиками с огурцами. — В чем он, этот старик с жиденьким пучком коротеньких волосинок на грязно-розовой голове, провинился? И кто готовит людям такое горе? Знать да плюнуть тому в лицо».

— Времь-то сколько? — спросила Катя у Нинки Лыковой, протирая платком вспотевшее лицо.

— Да что тебе время, Зеленая? Все время и время. Уж который раз. Можно подумать, время для тебя главное.

С тех пор как Гаршиков, не попрощавшись, уехал в Москву поступать в университет, Нинка перестала следить за собой, грозилась то и дело, что уйдет из комсомольских секретарей, с Марькой Репиной совсем не разговаривала, считая ее главной виновницей случившегося, и в ее фигуре, походке, даже в ее красивых длинных ногах появилось что-то вызывающе неприятное, надменное: плевать, мол, я теперь на все хотела. Юбку Лыкова укоротила настолько, что старухи на улице оглядывались и плевали ей вслед: «Сучка-то бесстыжая! Тьфу. Срам-то… Срам видно. Тьфу!..»