Дом на Северной

Так думала Катя, направляясь после работы на Чапаевскую улицу, куда была направлена агитатором. Кате нравилась эта общественная работа, и она по домам ходила с превеликим удовольствием. Когда бы ей пришлось побывать в стольких семьях, о которых она никогда и не слышала? Каждый дом — это лицо человека; придя в дом, ты как будто заглянул в душу хозяина. Будучи очень любопытной, Катя не скрывала это и расспрашивала обо всем — о работе, о зарплате, о мужьях и детях — и каждый раз поражалась разным отношением людей к горю, страданию, радости. Но всех влекло одно: желание жить лучше, чем сейчас, — будь то семья с достатком или без. Разве могла Катя удержаться, когда рассказывали ей о своей жизни, чтобы тут же не рассказать о своей? Она даже немного подстраивалась под судьбу какой-нибудь женщины, рассказывая о себе. Она не лгала, и в том, что судьбы во многих случаях оказывались похожими — в радости ли, в горе ли, — конечно, виновата жизнь.

Чапаевская улица была длинная, вымощена колдобистой гравийной дорогой, вдоль нее росли огромные старые ветлы; на месте этой улицы, говорят, давно еще протекала речушка, в которой водилась рыба, и ныне еще сохранилось русло, и сейчас, несмотря на мощеную гравием дорогу, сама дорога проходит как бы в низине, а дома, стоявшие ранее на берегу, сейчас тоже стоят на возвышении. Многие старожилы называют улицу прежним ее названием — Речной. Когда-то здесь размещался пехотный полк в котором служил Катин отец. Еще эта улица славилась колодцами. И сейчас самая вкусная питьевая вода — на Чапаевской улице.

Катя, задумчиво глядя на старые ветлы, многие из которых, опустив пожелтевшие листочки на гибких ветках до земли, дуплами, словно слепыми глазами, взирали на улицу. Вон и единственный колодец с журавлем, а тут же недалеко и до дома. Катя поднялась на крыльцо и постучала.

Катя не узнала Татьяну Петровну, так она изменилась. Старуха в свою очередь тоже не признала Катю, приподнялась на кровати, пытаясь понять, кто же пришел. Она глядела на Катю и все быстрее и быстрее моргала, и глаза, не узнавая, наливались беспричинной тревогой: уж не случилось что?

— Здравствуйте, — сказала Катя, догадавшись, что старуха больна.

— День добрый, милая, — слабо ответила старуха.

— Сидите, сидите, — опередила ее Катя. — Вы меня не узнаете? А я вас тоже не узнала. Богатой будете. Ой, так разбогатеете, денег девать некуда будет!

Старуха слабо улыбнулась, пошарила рукой на стоявшей рядом табуретке и, найдя какие-то таблетки, положила одну в рот.

— Какими судьбами? — спросила, улыбаясь, и сразу зашлась в кашле. — Будь он неладен, кашель этот. Чай, милая, я простудилась. Все одно мне. А вот боюсь — Оленьку застужу, присмотру за ею никакого. Она и так, милая, вся усталая с учебы. Программы-то нынче вон какие, шиш я сама в их разбираюсь.

— А где она? — спросила Катя.

— Иде! У школе, милая, у школе. У их уроки поздние, во второй смене ходют. Такая аккуратная, такая заботливая, прямо как взрослая, Оленька моя милая. — Старушка, как только упоминала внучку, вся преображалась от умиления и нежности. — А у тебя, милая, запамятовала имя…

— Катя.

— А у тебя, милая Катя, есть детишки? — Старушка опять сунула таблетку в рот.

— Ой, нет у мене детей, — вздохнула сокрушенно Катя, сняла плащ и принялась убирать комнату, хотя и убирать, видимо, не надо было, потому что пол чист, окна чистые, печку недавно побелили и все вокруг носило следы чистоплотной хозяйки. — Никого у меня нет, один дядь Ваня, старичок, — говорила Катя. — Вот соберусь замуж, тогда заимею много детей.

— А у меня ведь было двое сына. — Старушка поднесла к глазам платок и всплакнула. — Одного прямо убили опосля всей войны, на посту. А лета его были…

— А Оленька от младшего? — спросила Катя, уж не зная, что и спрашивать, чтобы не бередить больное.

— От его, миленькая Катя, от его, Митеньки моего, — отвечала старушка, и Катя подумала, что в чем-то, видимо, старушка ошибается, так как Оле восемь лет, а война кончилась сколько лет тому назад, и как же Оля может быть дочерью сына, убитого в сорок пятом году? Она подумала об этом, но ничего не сказала, решив, что старушка, возможно, ошибается.

— Зашли б в гости? — Катя села рядом.

В коридоре стукнула дверь, и на пороге появилась девочка в круглой белой вязаной шапочке, новом синем платьице, новом пальтишке, белых чулках.

— Баб! — крикнула девочка громко, но, завидев чужого человека, остановилась, смущенно повернувшись к вешалке, сняла с себя пальто, шапочку и серьезно продолжала: — Купила две буханочки хлеба — белого и черного, и масла, как велела.

— Хорошая ты моя, умница, — ответила ласково старушка и прослезилась. — Ежели не ты, моя спасительница…

— Ба-аб, ну чего ты опять за свое глупое дело взялась? — серьезно сказала девочка. В ее голосе прозвучали наставительные интонации.

— Не буду, внученька, не буду. Я сейчас тебе, миленькая ты моя сладушка, сготовлю поисть. — Старушка приподнялась.