Дом на солнечной улице

Убежищем нам с Мар-Мар стала кухня Азры. Мы помогали ей с ингредиентами для блюд, которые она готовила. Мне понравилось делать лапшу для аш-е реште, супа для холодных месяцев из свежих овощей и домашней лапши. Она дала нам два оцинкованных подноса и припорошила наши ладони пшеничной мукой. Она посыпала подносы мукой, а затем вывалила на них два пушистых комка теста, которое подготовила накануне. Мы месили тесто, пока на каждом подносе не остался только тонкий его слой. Мне понравилось играть с тестом. Оно обволакивало и поглощало мою тревогу, когда я погружала пальцы в пластичную массу. Азра похвалила меня за аккуратный, ровный слой. Она показала мне, как заворачивать слой теста с двух сторон, чтобы по центру встретились две трубочки. Острым длинным ножом она нарезала трубочки на тонкие дольки, и пышное тесто превратилось в комок длинной лапши. Мы помогли ей развесить мягкую лапшу на хлопковой веревке, которую она подвесила на заднем дворе.

– Они будут сушиться несколько дней, – сказала она. – Затем мы поломаем сухую лапшу на маленькие кусочки и насыплем в аш.

– Зачем нужно ломать ее? – спросила я.

– Затем, что длинная лапша в бульоне слипается. Так она не сварится толком.

Я держала свой поднос, пока она подбирала с него лапшу и вешала на веревку.

– Говорят, лапша держит наши нити связанными.

– Что это значит? – спросила я.

Она подняла последнюю нить с моего подноса и сказала:

– Это старая поговорка. Когда едим лапшу, мы загадываем желание, чтобы лапша нас связывала.

– Она свяжет нас с баба́? – спросила я.

Она отвернула лицо от лапши и улыбнулась. Она погладила меня по волосам испачканной в муке рукой и прошептала:

– Иншалла.

Затем она взяла пустой поднос с моих протянутых рук и попросила Мар-Мар поднять свой.

– Когда с деревьев слетят листья, я приготовлю аш.

Первый январский снег накрыл голые ветки, когда Азра приготовила свой первый аш. От папы по-прежнему не было никаких вестей. Ни телефонного звонка, ни письма под воротами сада, даже никакого упоминания в газете, которое мама́н выискивала каждый день. Жильцы продолжали жить в наших квартирах, не платя аренду. У мамы не было ни сил, ни интереса на то, чтобы выходить из дома ака-джуна и спорить о праве собственности на недвижимость, которое арендаторы запросили у фонда «Обездоленные».

Белая ледяная пленка покрыла землю в переднем саду в утро операции ака-джуна. Реза вышел, чтобы прогреть «Пежо», в котором собирался отвезти ака-джуна в больницу. Перед тем как снять свою шерстяную шаль с вешалки, ака-джун прошел обратно в холл и постучал в дверь гостевой спальни. Он приколол к волосам куфи и надел поверх своего костюма длинное коричневое пальто. Мы с Мар-Мар стояли рядом с ним, надеясь увидеть мама́н, если она откроет дверь.

– Дохтарам, я еду в больницу, – сказал он, – ты поедешь со мной?

Через несколько секунд мама́н повернула ручку и открыла дверь. Она выглядела ухоженной, но глаза у нее были обведены огромными темными тенями. Она прикрыла волосы синим шелковым шарфиком и надела поверх брюк кожаный плащ.

– Я поеду с тобой, ака-джун, – сказала она.

Она уставилась на нас с Мар-Мар, будто не видела нас годами. Она чуть провела по моим волосами рукой и сказала:

– У тебя волосы отросли, Можи. Надо бы подстричь.

Мар-Мар вцепилась в полу плаща и притянула к себе мама́н. Мама́н наклонилась и обняла ее, и ее длинные черные пряди рассыпались по плечам Мар-Мар из-под синего шарфа. Мои глаза наполнились слезами, и я почувствовала запах сигарет в ее волосах. Она обняла ака-джуна и похлопала его по спине.

– Я ни за что не пущу тебя одного, ака-джун. – Она всхлипнула в его объятьях. – Я не позволю тебе выскользнуть из моих рук, как позволила ему.

– Он вернется, дохтарам. Он не делал ничего, кроме как рисковал собственной жизнью высоко в горах. Его освободят, иншалла.

Мама́н взяла ака-джуна за руку и вывела его в холл. Когда она открыла дверь, внутрь залетели снежинки и тут же растаяли, едва коснувшись плитки.

Через день Реза отвез нас в глазную больницу Фараби навестить ака-джуна. Доктор успешно удалил правый хрусталик, и его перевели в послеоперационное крыло для наблюдения. В двухместной палате ака-джун лежал на постели возле окна, которое смотрело на черные сосны в больничном парке. Его правый глаз был прикрыт белой хлопковой повязкой, и мама́н сидела рядом с ним на неудобном металлическом стуле. Постели двух пациентов друг от друга отделяла простая серая занавесь, и во второй лежал пожилой мужчина примерно такого же возраста, как ака-джун. У него тоже была повязка на глазу, только на левом.

– Наве хайе хошгелам[19], – сказал ака-джун хриплым голосом, едва мы вошли в палату. Мы подбежали к нему и обняли, каждая с разной стороны кровати. На его широкой груди хватало места обеим.

Азра поставила букет роз, которые мы купили у флориста по соседству, на столик на колесиках перед ака-джуном.

– Хуби[20], ака? – спросила она.

Ака-джун наклонился понюхать цветы.

– Ну, ну, – сказал он, – Я в порядке, Азра-джан. Дасте голет дард наконе[21].