Дом на солнечной улице

Реза молчал, пытаясь не подкидывать дров в огонь. Мне показалось, что даже свечи перестали мерцать в этот миг. Лица замерли в изумлении. Мама́н наклонилась к сидящей рядом с ней Азре и принялась собирать гранатовые зернышки с ее дашики. Азра, по-прежнему дрожа, прижимала руки к груди. Мама́н погладила прямые, выкрашенные хной волосы Азры и обняла ее, пытаясь успокоить.

Вскрик Азры разбудил Сами, дочку дяди Резы. Она спала в своей дорожной люльке на протяжении всего вечернего разговора. Настаран поднялась со своего места и прошла к люльке Сами в углу гостиной. Слезы блеснули на ее щеках, когда она на мгновение отпустила края чадры, чтобы взять ребенка. Она спрятала Сами под чадрой и принялась укачивать ее грустной колыбельной. Мне было любопытно видеть ее реакцию на объявление Резы, но она не сказала ни слова. К моему удивлению, она не протестовала против отъезда Резы, как мама́н или Азра. Она вела себя, будто сотни революционных женщин, которых я видела по телевизору – гордящихся идущими на войну мужьями.

Никто больше не тянулся за угощениями на софре после этих новостей. Свечи сгорели, оплавившийся воск притушил фитили. Я теребила уголок терме, не зная, как реагировать на горькую ситуацию. Вышитые цветы казались грубыми и зернистыми, будто пальцы мне кололи шипы. Была ли эта искусно плетенная терме всегда такой грубой на ощупь? Я посмотрела на Мар-Мар. Она сидела передо мной, в молчании наблюдая за сценой. В ее наполненных слезами блестящих глазах я увидела те же чувства, что переживала сама. Мы делили одну печаль, одну пронизанную горем эмоцию, которую не могли передать слова. Будто единственное горькое ядрышко миндаля в корзине орехов, новости Резы отравили сладкий вкус церемонии.

– Когда ты отправляешься? – слова баба́ наконец прервали тишину.

– На следующей неделе, иншалла.

– Где ты будешь базироваться?

– После нескольких недель подготовки в Тегеране нас повезут в Абадан, а куда оттуда, знает один Господь. – Реза повернулся к Азре и сказал: – Ахмед никогда и слова не говорил. Я записался с Амиром. Мы едем вместе.

– Амир? Сын дяди Забиха? – спросила мама́н.

Реза кивнул.

– И как же ты решил пойти с ним? – спросила мама́н.

– Он часто заглядывает в мастерскую. Мы обсуждали парней, которые идут добровольцами на фронт. Он хотел пойти. Он записался, и я решил записаться с ним.

Азра закрыла лицо руками и в отчаянии покачала головой. Амир был сыном ее брата. Он был высоким молодым юношей на пороге двадцатилетия. Я припоминала его с семейных сборищ. Они жили в южной части Тегерана, где Корпус стражей набирал большинство своих солдат. Мальчишек заманивали на службу обещаниями райских наград. Я вспомнила интервью, которые показывали по телевизору. Они говорили, что готовы пить сладкий алый шербет мученичества и лететь на небо, чтобы соединиться с братьями, убитыми на войне.

Саба, которая молчала всю ночь, пододвинулась к Резе и положила ладонь ему на плечо.

– Я так горжусь тобой, Реза.

Ака-джун покачал головой и сказал:

– Почему ты не сказал мне, что записался добровольцем, в последние несколько дней, что мы были в мастерской?

– Я не был уверен, что ты примешь эту новость, – сказал Реза.

– Я бы не стал протестовать, – сказал ака-джун. – Я всегда уважал твой выбор в жизни. Но шокировать свою мать в Ялда – не самое мудрое решение.

– Она бы в любой день не одобрила. – Реза взглянул на Азру, сочувственно наморщив лоб. – Так или иначе, Настаран и девочки могут пожить с вами, пока меня нет? Я не хочу оставлять их одних.

– К чему даже спрашивать, Реза? – тут же ответил ака-джун. – Она может оставаться в нашем доме столько, сколько пожелает.

В ту ночь я беспокойно вертелась в кровати, не в силах уснуть. Я представляла, как пыльные реактивные гранатометы с силой ударяются о плечи солдат после выстрелов. В темноте меня преследовали страшные картины: упавший шлем цвета хаки, разливающаяся из расколотого выстрелом черепа кровь, солдат – дядя Реза, – падающий в окоп. Как мог он оставить своих милых дочерей и записаться на смерть во влажном, грязном окопе? Как баба́ мог быть согласен с Резой в самой противной ситуации борьбы под флагом Исламской республики? Что-то большее, чем их обычные споры, вышло на поверхность этого разговора, и я этого не понимала. Баба́ не поддерживал тиранию исламского режима. Но в своем сердце он даже после тюремного заключения нес любовь к своей стране. Баба́ и Реза оба любили Иран, каждый по-своему, и как бы ни различался их взгляд на Исламскую республику, оба они были готовы защищать свою страну собственными жизнями.

Украденный поцелуй