Дом на солнечной улице

– Ты ни ложки не съела, – сказала она. – Откуда тебе знать, что он вкусный?

– Я себя не очень хорошо чувствую, мама́н. Может, заболеваю, – сказала я в надежде, что меня оставят в покое.

– Видишь, какая она маленькая и иссохшая? – Азра покачала головой. Она ущипнула меня за руку, чтобы показать всем, что жира на мне совсем нет. – Тебе надо отвести ее к врачу.

– Врачи не могут заставить детей есть, Азра-джан. – Мама́н подалась вперед и протянула руку к моему лицу. Она коснулась пальцами моего лба. – Жара у тебя нет.

– Она плохо растет. Что-то с ней не так, – сказала Азра.

Баба́ уставился на меня и поднял черные брови. Небольшая складка пролегла вокруг его губ.

– Можи, ты себя хорошо чувствуешь?

Я опустила глаза и вцепилась в край софре. Мне хотелось, чтобы они перестали меня обсуждать. Быть центром внимания всей семьи было неловко.

– Я в порядке, баба́-джан, – сказала я. Я взяла ложку и через силу съела ее. Лапша белыми червяками скользнула по горлу. Я выхлебала бульон из миски, надеясь, что он смоет мерзость, которую чувствовала в горле. Но желудок не собирался терпеть аш. Через несколько минут после того, как я поставила на место миску, я бросилась в туалет, и меня стошнило съеденным. Всем стало ясно, что я больна.

Я провела почти весь остаток дня на своем матрасе – самом для меня желанном месте на земле. Мама́н и баба́ зашли в комнату после обеда. Баба́ сел рядом, взял меня за руку и прижал указательный палец к запястью, чтобы отмерить пульс. Он всмотрелся в мои глаза и губы и спросил, не ела ли я накануне ничего подозрительного. Мама́н считала, что я переволновалась из-за спектакля и нуждалась в отдыхе. Но баба́ не поддержал ее идею и беспокоился, что причиной моего нездоровья может быть нечто большее, чем стресс.

– Возможно, твоя мать права, – сказал он.

Мар-Мар часто заглядывала ко мне, пока я весь вечер лежала и пялилась в потолок. Она принесла стакан мятного чая на маленьком серебряном подносе. Поднос она поставила у матраса, а потом помешала ложечкой в чае, чтобы растворить сахар.

– Азра говорит, что он успокаивает желудок, – сказала она. – Она добавила в него расколотый сахар. У тебя болит внизу живота или спина?

– Ни то, ни другое, – ответила я.

Мар-Мар скользнула ближе к матрасу и погладила меня по волосам.

– Почему тебе плохо, Можи? – тихонько спросила она. Я знала, что она не поверила в больной живот. Она чувствовала, что меня тревожит нечто большее.

Мой подбородок задрожал. Я не могла спрятать свои чувства от нее.

– Что не так, Можи, расскажи мне, – она наклонилась ко мне и поцеловала в щеку.

На глаза набежали слезы. Я попыталась проглотить их и шмыгнула носом.

– Не знаю, Мар-Мар. Я плохо себя чувствую.

Она кивнула и промокнула слезы, которые собрались в уголках глаз.

– Мама́н хочет отвести тебя завтра к врачу.

– Я не могу с ней пойти. У меня уроки по алгебре и тригонометрии. Мне надо идти в школу.

Она в отчаянии покачала головой.

Я села на матрасе и отпила чая. Вкус мятного чая и кускового сахара был навечно связан с Ширин. Я поставила стакан обратно на серебряный поднос. Как я могла рассказать Мар-Мар о месяцах, в которые боролась с любовью к Ширин? Как я могла раскрыть ей тайную татуировку, гардеробную, жажду ее прикосновения и ее объятий, историю за одеждами из перьев? Я не могла сделать больше одного глотка.

Экзамены второго триместра начались в марте, через несколько недель после спектакля. Я скучала по возможности каждый день видеть Ширин, потому что во время сессии мы ходили в школу только в дни экзаменов. Перед экзаменами у меня образовалась болезненная привычка бродить возле ее кабинета и подглядывать в дверь, когда она говорила с другими девочками. После каждого экзамена, только сдав учителю бумаги, я спешила в административное здание в поисках Ширин. Но дверь ее кабинета всегда была закрыта. Я несколько раз стучала, но никто не отвечал. Я беспокоилась, не заболела ли она вдруг, но не смела спросить госпожу Мирзу или других учителей из боязни, что моя страстная любовь к ней станет ясна, просочившись сквозь слова. Расстроенная ее отсутствием, я шла домой и молилась о том, чтобы увидеть ее в день следующего экзамена, но каждый раз меня постигало разочарование оттого, что ее дверь оставалась закрытой. Меня преследовали разные ужасные сценарии, но я успокаивала себя мыслями, что, если бы с Ширин случилось что-то плохое, персонал школы объявил бы об этом по время утреннего собрания.

Аппетит так и не вернулся. Еду, которую мама́н собирала мне с собой в школу, я раздавала другим девочкам, которые всегда казались голодными. Проходили дни, а я обходилась одним только пакетиком яблочного сока, и то только чтобы не потерять сознание во время экзамена. Вид, запах, даже мысль о еде вызывали у меня тошноту. После ужина, когда мне через силу приходилось есть на глазах семьи, я кралась в туалет на втором этаже, где меня тошнило. Скулы становились все заметнее, миллиметр за миллиметром, по мере того как я отказывалась есть. Темные волосы на коже сменили желтые, тонкие и хрупкие.