Дом о Семи Шпилях

– Не бойся, вернется подобру-поздорову! – сказал Дикси. – А что до мисс Пинчон, то верь моему слову, она увязла по уши в долгах и скрывается от кредиторов. Помнишь, я предсказывал в первое утро, когда открыта была лавочка, что ее нахмуренные брови отвадят от нее покупателей? Так и случилось.

– Я никогда и не думал, чтобы она была при барышах, – заметил приятель Дикси. – Эта, брат, мелочная торговля – не по женскому толку. Моя жена пробовала торговать в мелочной лавочке, да пять долларов и отхватила себе на шею.

– Дрянная торговля! – сказал Дикси, покачав головой. – Дрянная!

В течение утра было предпринято еще несколько попыток пообщаться с жильцами этого молчаливого и недоступного дома. Зеленщик, булочник, мясник один за другим являлись, пробовали отворить дверь и удалялись без успеха, рассердившись – каждый по-своему – на Гефсибу. Если бы какой-нибудь наблюдатель всех этих сцен знал об ужасной тайне, скрытой внутри дома, то он был бы поражен особенной модификацией ужаса, видя, как поток человеческой жизни стремится проникнуть в это жилище смерти, как он кружится, сверкает и играет как раз над глубиной, в которой находится мертвое тело, невидимое для всех.

Скоро после ухода мясника, который имел особенную причину сердиться на мисс Гефсибу, так как она заказала ему к утру кусок телятины, а сама уехала из дому, за углом улицы послышалась музыка. Мало-помалу она приближалась к Дому о Семи Шпилях, изредка замолкая. Наконец толпа детей показалась из-за угла, то двигаясь вперед, то останавливаясь сообразно с музыкою, которая слышна была в ее центре. Дети были свободно связаны между собой легкими узами гармонии и увлекаемы ею, как пленники. Когда они пришли под тень Пинчонова вяза, оказалось, что это был мальчик-итальянец со своей обезьяной и кукольной комедией, которую он играл когда-то под полуциркульным окном. Прелестное лицо Фиби, а может быть, также и щедрая награда, брошенная ею, остались в памяти странствующего фигляра. Выразительные черты мальчика-итальянца заиграли радостью, когда он узнал место, где произошло это небольшое приключение в его бродячей жизни. Он вошел на заброшенный двор, поместился на крыльце главного входа дома и, открыв свой ящик, начал представление. Каждый член его автоматического общества пришел в движение, сообразно своему призванию. Обезьяна, сняв свою шотландскую шапку, кланялась и шаркала очень подобострастно, сторожа глазами, не бросят ли из окна медную монету; сам молодой иностранец, поворачивая ручку своего инструмента, тоже посматривал на полуциркульное окно, ожидая появления особы, которая сделает его музыку еще живее и приятнее. Толпа детей обступила его кругом, некоторые на тротуаре, другие во дворе; двое или трое ребятишек поместились на самом крыльце, а один мальчик присел на пороге. Между тем стрекоза заводила свою бесконечную песню в ветвях старого Пинчонова вяза.

– Я не слышу в доме никакого шума, – сказал один мальчик другому. – Обезьяне ничего здесь не достанется.

– Нет, кто-то есть в доме, – отвечал его друг, сидевший на пороге, – я слышу, как кто-то ходит.

Молодой итальянец между тем продолжал посматривать наискось вверх, и казалось, что его душевное волнение, впрочем, легкое и почти игривое, сообщило некоторую прелесть сухому, механическому процессу его музыки. Этот странствующий народ очень чувствителен ко всякой настоящей доброте, хоть бы то была только улыбка или незначительное, но теплое слово, которое случится им поймать на дороге жизни. Они помнят каждую мелочь, потому что она на минуту – на столько времени, сколько пейзаж отражается на мыльном пузыре, – строит над бесприютной головой странника нечто вроде дома. Поэтому молодой итальянец не был обескуражен глубоким молчанием, которое старый дом противопоставлял его инструменту. Он не прекращал свои мелодические воззвания, продолжая смотреть вверх в надежде, что его смуглое чужеземное лицо скоро озарится солнечным обликом Фиби. Ему также не хотелось уйти, не увидев Клиффорда, чувствительность которого, как и улыбка Фиби, была для него, иностранца, чем-то вроде сердечного разговора. Он повторял свою мелодию опять и опять, пока наконец не надоел своим слушателям, своим куклам в ящике и больше всех обезьяне. На его зов отвечала только стрекоза с Пинчонова вяза.

– В этом доме нет детей, – сказал один школьник. – Здесь живут только старая леди да один старик. Ты ничего здесь не получишь. Почему ты не идешь дальше?

– Дурак ты, зачем ты это говоришь ему? – шепнул мальчику хитрый маленький янки, которому нравилась не музыка, но то, что он слушал ее даром. – Пускай себе играет сколько угодно! Если здесь никто ему не платит, но он играет, так это его выбор.