Дом о Семи Шпилях

Глаза Фиби были полны слез, и улыбка, смешанная с выражением горести прощания, играла на ее устах. Она дивилась, как это так сделалось, что, прожив несколько недель в этом старом доме с тяжелой трубою, она так привязалась к нему и так прониклась его интересами, что теперь он сделался для нее гораздо более важным центром воспоминаний, чем всякое другое место. Как могла Гефсиба, угрюмая, молчаливая и безответная на избыток ее дружественных чувств, внушить ей столько к себе любви? Каким образом Клиффорд, в своем нравственном разрушении, с тайной лежавшего на нем ужасного преступления и с тяжелым тюремным воздухом, веявшим еще в его дыхании, – как он преобразился для нее в простодушного ребенка, за которым она считала себя обязанной смотреть, о котором она должна была иметь попечение в минуты его бессознательного состояния? Все это при разлуке живо представилось ее уму. Куда бы она ни посмотрела, к чему бы ни прикоснулась рукой, каждый предмет отвечал душе ее, как будто в нем билось живое сердце.

Она взглянула из окна в сад и почувствовала гораздо больше сожаления, что оставляет этот кусок чернозема, покрытый древними растениями, чем радости, что опять увидит свои сосновые леса и далеко зеленеющие луга. Она позвала Горлозвона, обеих его кур и цыпленка и бросила им горсть крошек, оставшихся на столе после завтрака. Куры поспешно поклевали их, а цыпленок распустил свои крылья, взлетел к Фиби на окно и, глядя важно в ее глаза, выразил свои чувства чириканьем. Фиби просила его быть в ее отсутствие добрым цыпленком и обещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.

– Ах, Фиби! – сказала Гефсиба. – Ты уже не смеешься так от души, как в то время, когда ко мне приехала! Тогда смех сам собой у тебя вырывался, а теперь ты смеешься им, когда захочешь. Хорошо, что ты едешь на время подышать родным своим воздухом. Здесь все слишком тяжело действует на твою душу. Дом наш слишком мрачен и пуст, лавочка очень беспокойна, что же касается меня, то я вовсе не знаю, как что-нибудь представить в более светлом виде, нежели оно есть в действительности. Милый Клиффорд был единственной твоей отрадой.

– Подойдите сюда, Фиби! – вскричал вдруг ее кузен Клиффорд, который говорил очень мало в это утро. – Ближе, ближе! И посмотрите мне в лицо.

Фиби оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась к нему лицом, так что она могла рассматривать его как нельзя удобнее. Вероятно, тайное волнение предстоявшей ему разлуки оживило в некоторой степени его отупевшие и ослабевшие способности, только Фиби скоро почувствовала, что он проникает в ее сердце своим взглядом с чувством, непохожим на деликатное любопытство. Минуту назад она не знала за собой ничего, что бы она желала от него скрыть, теперь как будто мысль его напомнила ей самой что-то тайное, и она готова была потупить свои глаза перед Клиффордом. Лицо ее начало покрываться румянцем, который сделался еще ярче от ее усилия подавить его, и наконец выступил у нее даже на лбу.

– Довольно, Фиби, – сказал Клиффорд, с меланхолической улыбкой. – Когда я увидел вас впервые, вы были прелестнейшая в мире молоденькая девушка, теперь вы расцвели до полной красоты. Девичество перешло в женственность: цветочная почка сделалась цветком. Подите же, теперь я более одинок, чем прежде.

Фиби простилась с печальными своими родственниками и прошла через лавочку, сжимая веки, чтобы стряхнуть выступившие на глазах слезы, потому что, соображая, как коротко будет ее отсутствие и не следует из-за него предаваться горю, она не считала своих слез стоящими того, чтоб отирать их платком. На ступеньке двери она встретила мальчугана, удивительные гастрономические подвиги которого были описаны нами в первой части нашей повести. Она достала с окна какой-то предмет из естественной истории (глаза ее были так отуманены слезами, что она не могла рассмотреть, был ли то кролик или гиппопотам), отдала мальчику в знак прощания и продолжала свой путь. В это самое время дядя Веннер вышел из своей двери, с деревянными козлами для пиленья дров и с пилой на плечах, и нимало не поцеремонился проводить Фиби по улице, пока им предстояла одна дорога, а она со своей стороны, несмотря на его заплатанный фрак, порыжелую шляпу и полотняные штаны, нисколько не стеснялась его общества.

– Вот уж вас и не будет с нами после обеда в следующее воскресенье! – сказал уличный философ. – Непостижимо, как мало надобно иному времени, чтобы человек так привык к нему, как к собственному дыханию, а, с позволения вашего, мисс Фиби – хотя старик может сказать вам это без всякой обиды, – я именно так привык к вам. Мои годы считаются уже очень давно, а ваша жизнь только что начинается, и, однако, вы для меня сделались такой привычной особою, как будто я нашел вас в доме моей матери и вы с того времени, как гибкая виноградная лоза, процветали по всему моему жизненному пути. Возвращайтесь к нам поскорее, это я удалюсь на свою ферму, потому что эти деревянные козлы начинают делаться тяжелыми для моей спины.

– Очень скоро вернусь, дядя Веннер, – сказала Фиби.