Дом о Семи Шпилях

– Кузина Гефсиба, – сказал судья с выражением чувствительности в своих движениях, доведенной почти до слезного пафоса в продолжение его монолога, – неужели вы не понимаете, как несправедливы, как враждебны, как немилосердны вы ко мне в своем постоянном против меня ожесточении за то, что я принужден был делать по своему долгу и по совести, по силе закона и с опасностью для себя? Как могли бы вы, сестра его, оказать ему больше любви в этом случае? И неужели вы думаете, кузина, что это не стоило мне никакого мучения? Что это не оставило в моей груди никакой горести с того дня до нынешнего, посреди всего благоденствия, которым благословило меня небо? Или что я бы не радовался, если б это было согласно с долгом справедливости и с благосостоянием общества, чтобы наш милый родственник, друг моей юности, эта натура, созданная так нежно и прекрасно, этот человек столь несчастный и – должно сказать! – столь преступный, чтоб, одним словом, наш Клиффорд был возвращен жизни и наслаждениям ею? Ах, вы меня мало знаете, кузина Гефсиба! Вы мало знаете это сердце! Оно трепещет теперь при мысли встретить его! Нет на свете другого человека, исключая вас, да и вы не превзошли в этом меня, который бы пролил столько слез о бедствии Клиффорда. Вы видите и теперь их. Никто так не восхищался бы его счастьем! Испытайте меня, Гефсиба! Испытайте меня, кузина! Испытайте человека, которого вы почитали врагом своим и врагом Клиффорда! Испытайте Джеффри Пинчона, и вы найдете его верным до самой глубины его сердца!

– Во имя неба, – вскричала Гефсиба, в которой этот поток нежностей со стороны человека, в высшей степени жесткого, возбудил только сильное негодование, – ради самого неба, которое вы оскорбляете и которое изумляет меня своим долготерпением, оставьте эти уверения в привязанности к вашей жертве! Вы ненавидите Клиффорда! Скажите это прямо, как мужчина! В эту самую минуту вы питаете против него в вашем сердце какой-нибудь мрачный замысел! Выскажите его сразу! Или, если вы надеетесь преуспеть в нем вернее, скройте его до тех пор, пока восторжествуете! Но не говорите никогда опять о вашей любви к моему бедному брату! Я не могу выносить этого! Это заставит меня позабыть границы всякого приличия! Это сведет меня с ума! Удержитесь! Ни слова более! Иначе я брошусь на вас!

На этот раз гнев Гефсибы придал ей смелости, и она высказала свои чувства. Но было ли это непобедимое недоверие к прекраснодушию судьи Пинчона и это, по-видимому, уже излишне решительное отвержение в нем всякой человеческой симпатии? Были ли чувства Гефсибы основаны на справедливом понимании его характера или же это были только следствия женских предубеждений, ни на чем не основанных?

Судья, без всякого спора, был человек высокопочтенный. Никто не отвергал этого. Во всей весьма обширной сфере людей, знавших его в качестве должностного или частного человека, не было никого – кроме Гефсибы да какого-нибудь чудака вроде нашего дагеротиписта, – кто бы мечтал о серьезном оспаривании его права на высокое и почетное место, какое он занимал во мнении света. Да и сам судья Пинчон (надобно отдать ему справедливость) не слишком часто сомневался в том, что его завидная репутация не согласовывается с его заслугами. Поэтому совесть его, почитаемая всегда лучшим свидетелем человеческой честности, говорила согласно с одобрительным голосом света постоянно, кроме разве небольшого промежутка пяти минут в двадцать четыре часа или изредка в один какой-нибудь черный день из целого года. Однако, как ни сильно, по-видимому, это свидетельство, мы не решаемся подвергнуть опасности нашу собственную совесть, утверждая, что судья и согласный с ним свет были правы и что бедная Гефсиба со своими предрассудками ошибалась. Весьма быть может, что в нем скрывалось какое-нибудь злое и отвратительное намерение, невидимое людям, забытое им самим или погребенное так глубоко под великолепными столбами его тщеславных подвигов, что было совсем незаметно для повседневной его жизни. Мы решаемся даже сказать, что он мог ежедневно совершать дурное дело, что он мог возобновлять его беспрестанно.