Дом Одиссея

– Вот видишь, родич. Ты лежишь здесь и просишь прощения. Ты кричишь: «Мама, мама!» – но твоя мать мертва. Ты убил ее. Ты, твоя сестра – и я. Пусть ты и держал меч, но мы все помогали тебе вонзить его ей в сердце. Все мы. Так было нужно. Мы все исчезли бы без следа, не сделай ты этого, и она знала об этом. Она простила тебя, как бы тяжело это ни было. Это до смешного очевидно всем, у кого есть глаза. Она простила тебя задолго до того, как ты убил ее, – как мать она простила тебя. Полагаю, это был один из самых потрясающих ее поступков, а ведь она прожила весьма замечательную жизнь. Единственное, что заботило ее больше собственного выживания, было твое, и ради него ей пришлось умереть. Она знала об этом. Полагаю, и ты знаешь об этом. Полагаю, ты видел это в ее глазах в ту ночь, когда убил ее. И тут возникает вопрос: о чем именно ты просишь?

Вот эта моя жрица считает, что ты безумен. И думает, что безумие началось задолго до того, как яд сломил тебя, что он просто поднял на поверхность таившееся в глубине. Говорят, что, когда дитя убивает своего родителя, душа родителя призывает фурий, выпускает древних чудищ из их подземной темницы. Но Клитемнестра – она же души в тебе не чаяла. Обожала тебя с такой силой, от которой мне… стыдно. Стыдно за то, что я не могу любить собственного сына так, как она любила тебя. Мне стыдно перед ней как матери перед матерью. На фоне ее любви моя так мала. Так чьего прощения ты тогда добиваешься? Ее? Твоей сестры? Моего?

Орест не отвечает, и Пенелопа резко машет рукой перед Электрой, подтягивает микенскую царевну ближе к себе.

– Электра, – зовет она резким голосом, заставляя ту полностью прийти в себя и впервые за день поднять глаза, – тебя предала твоя служанка, любившая твою мать, которую ты помогла убить. Они мертвы. Они не могут простить тебя. Ты совершала ошибки, тебя использовали, и ты использовала других. Использовала своего брата. Но ты его не травила.

Теперь Электра смотрит на Пенелопу, вглядывается в нее, сквозь нее, словно привязанная. Как будто не может оторвать взгляд. Пенелопа вздыхает, встряхивает головой, рассеянно похлопывает Ореста по руке.

– Конечно, было бы очень удобно, если бы мы могли прощать себя сами. Мой сын… когда я думаю о моем сыне, я оказываюсь… в замешательстве. Меня разрывают на части вина и любовь. Оглядываясь на прожитые годы, я заверяю себя, что решения, принятые мной, были единственно верными, единственно возможными. И это правда, конечно. Но также и ложь. Я произносила слова, которые могли бы прозвучать по-другому. Я хранила секреты. Я осуждала. И уже не могу этого изменить. Я погружаюсь в воспоминания снова и снова, и всякий раз они все более расплывчатые, все сильнее правду затмевают фантазии. Я говорю себе, что была просто одинокой женщиной. Говорю себе, что сделала все, что могла. Говорю себе, что все мы – просто люди. Со своими ошибками. Недостатками. И поэтому я прощаю себя. Но, конечно, никогда не прощу. Когда умирает родитель, когда умирает мать, это горе никогда полностью не забывается. Оно остается внутри нас, очень глубоко, а сверху мы укладываем все прожитое нами, весь наш опыт, пока оно не окажется под давлением такой силы, что однажды, ничем не примечательным днем, мы, заглянув вглубь себя, с удивлением обнаружим ярчайший бриллиант, в который оно превратилось. Так обстоят дела с горем. С виной. С сожалениями. И мы можем лишь ценить преподанные нам уроки, честно смотреть на то, какими мы были и что сделали, и пытаться стать лучше, когда снова взойдет солнце. Прощение не изменит этого. Особенно прощение мертвых. Так скажи мне, Орест… чьего прощения ты жаждешь?

У него нет ответа. Электра опускается перед ним на колени, сжимает его руку в своих, словно молится.

– Я обнаружила, что весь фокус, – рассуждает Пенелопа, – жизни с болью, которую не унять, с горем или с яростью, с гневом, который, ты чувствуешь, может выжечь тебя дотла, в том, чтобы не раздумывать о причинах, по которым твоя жизнь кончена, а просто представить, какой она может стать теперь. Я – вдовая царица. Это мой капкан, мое проклятие. Моя сила. Мое горе – это нож. Мой гнев – хитрость. Поскольку меня лишили предназначения, данного мне судьбой: быть женой, любящей матерью, – теперь мое предназначение – быть царицей, служить не себе, а моему царству. Моему. Земле, что была доверена мне. Не призраку моего мужа. Не какому-то… поэтическом образу Одиссея. А мне. Я буду жить и принимать все, что выпадет на мою долю, и превращать это во что-то новое. Во что-то лучшее.