Дом Одиссея

Электре следовало бы сейчас выйти вперед, прикрикнуть: «Конечно, нет! Это вовсе не так!»

Но она молчит.

– Ты звал свою маму, – вздыхает Пенелопа. – Звал Клитемнестру. «Мама, мама! – кричал ты. – Прости меня».

Орест до боли сжимает руку Пенелопы, но та даже не морщится и руку не отнимает.

– Прости меня, – шепчет он. – Прости меня.

Пенелопа смотрит на Анаит, качающую головой, на Электру, замершую в полной неподвижности, и снова на Ореста.

– Орест, – произносит она наконец, – а что такое, по-твоему, прощение?

Он не знает. Наверное, ему казалось, что он знает, но это не так, и вот он молча качает головой.

– Когда мой муж отправлялся на войну, он стоял на пристани, держа меня за руку, и просил простить его. Видишь ли, было пророчество. В нем говорилось, что, если Одиссей отправится в Трою, его не будет дома двадцать лет. Мы оба это знали. «Прости меня, – сказал он. – Я делаю то, что должен».

Фурии беспокойно шевелятся, но Афина кидает на них грозный взгляд и чуть крепче сжимает копье. Орест поднимает глаза, пытаясь поймать взгляд Пенелопы, но она уже смотрит не на него, а в свои воспоминания.

– Конечно, у моего мужа не было выбора, никакого выбора. Как царь он был союзником Агамемнона, поклявшимся прийти, когда царь царей призовет. Он дал клятву, которую сам же и предложил на свадьбе Елены: прийти на помощь ее мужу, если кто-то другой попытается отнять ее. Это, очевидно, был его долг, и потому просить прощения было не за что.

Но, видишь ли, в день отплытия мой муж нарушил другую клятву – клятву мужа, данную мне. Клятву отца, данную сыну. Он давал и эти клятвы: как муж он обещал себя мне – но роль мужа совсем не так важна, как роль царя. Ахиллес притворился женщиной и спрятался на далеком острове, чтобы не плыть в Трою, поскольку знал, что умрет там. Одиссей разыграл безумие, чтобы избежать своих обязанностей, и пахал поле голым, бормоча всякую чушь, – но, признаться честно, это была одна из худших его уловок. Понятная насквозь. Еще одна строка к оде его хитрости, не более того.

В день отплытия моему мужу хватило благородства не говорить глупостей вроде «война не продлится долго» или «я вернусь до того, как наш сын станет мужчиной» и прочей чепухи. Вместо этого он сжал мою руку и сказал: «Прости меня». Простить его за то, что он выполняет свой долг, – сам посуди, какая женщина этого не сделала бы? Конечно. Конечно. Но также простить его за то, что еще впереди. За двадцать лет в пустой постели. За двадцать лет без поддержки, без утешения; за двадцать лет осады в моем собственном доме; за то, что придется растить сына одной; за то, что без него будет всходить и заходить солнце, день за днем, год за годом, зимой, летом, неумолимо – «прости меня». Прощение за нарушенные брачные клятвы. Прощение за пустой дом. Само собой, я поцеловала его в щеку и сказала, какой он храбрый, заверила, что здесь нечего прощать. И, получив мое прощение, он уплыл прочь. Все очень… поэтично.

У меня было много времени, чтобы обдумать этот момент. Мое прощение такое обширное, такое всеобъемлющее. Какая жена не даровала бы его мужу, отправляющемуся на войну? Я простила его за все, что должно быть сделано, простила за наши нарушенные брачные клятвы, простила за невыполненные отцовские обязанности. И вот, сбросив груз сомнений и облегчив душу, он уплыл. Само собой, он тоже терзался сожалениями, но каким великим даром ему стало мое прощение, каким бальзамом на раны. И как безжалостно ограбила я этим свое дальнейшее существование. Ведь, видишь ли, в чем дело – он так и не сказал, что ему жаль. Не взял меня за руку, не посмотрел мне в глаза и не произнес: «Пенелопа, супруга моя, мне жаль. Мне жаль, что я должен покинуть тебя. Мне жаль, что я подвожу тебя. Мне жаль, что я возлагаю на тебя такой груз. Мне жаль ребенка, которого я оставляю на тебя. Мне жаль». Это стало бы его равноценным даром мне. Его извинения, адресованные мне. Но этого так и не случилось. Он попросил меня простить его. Меня – вручить этот дар моему мужу. Даже в тот момент – трогательный момент, один из трогательнейших моментов, которые поэты называют актом величайшей преданности мужа своей жене, момент вынужденного прощания – он ничего не дал мне, а лишь получил. Получил мое прощение и не какой-то кусочек, не самую необходимую часть. Он получил его за все, что было, и за все, чему еще только предстояло свершиться. Иногда я ненавижу его за это. Честное слово.

Орест смотрит на Пенелопу затаив дыхание, не шевелясь. Даже Электра немного вышла из своего ступора и не отрывает взгляда от итакийской царицы, слегка приоткрыв рот и часто дыша, отчего плечи ходуном ходят вверх-вниз. Фурии, сбившиеся в кучку, словно в поисках утешения, чистят друг другу перышки. Я чувствую тепло божественного света стоящей рядом Афины, ощущаю аромат леса, идущий от босых ног Артемиды, которыми она зарывается в землю.

Пенелопа вздыхает, трясет головой: отпусти и забудь. Вынырнув из глубин своей памяти, снова обращает свое внимание к Оресту.