Дом Одиссея

Ты хочешь прощения, Орест? Его не будет. Так что либо забейся в нору и дрожи, умирая от горя, либо ищи искупления, делая то, что необходимо. Преврати раскаяние в свою силу. Построй новую жизнь на пепелище, оставшемся после твоего отца-мясника, после твоей убитой матери. Там, где Агамемнон убил Ифигению, воздвигни храм для незамужних девушек, посвяти ей место, где будет безопасно. Там, где Клитемнестра убила Агамемнона, проводи справедливые суды, чтобы вернуть гармонию на твои земли. Там, где Клитемнестра пала от твоей руки, пролей жертвенную кровь на песок и заключи на этих берегах мирные договоры, положи конец кровопролитию. Кто-то должен закончить эту историю. Почему бы не ты? Либо живи с этим огнем в сердце, либо умирай, иссушенный ядовитой чернотой горя. Никто тебя не простит. И никакого прощения никогда не будет достаточно. И некому, кроме тебя, совершить то, что станет признанием вины перед ушедшими. Раскайся и живи – и прекрати просить мертвых забрать твою боль. Они не в силах. Тебе придется жить с ней, и всё.

Сказав это, она проворно поднимается, вытирая руку, в которой была рука Ореста, о подол, словно испачкала ее в чем-то липком. Кивает юноше, Электре, Анаит, а затем оглядывает палатку еще раз, словно видит всех остальных собравшихся, чует запах крови от фурий, ощущает тепло нашего божественного света. Артемида уже отворачивается, заскучав, и выходит в теплые объятия ночной темноты, но мы с Афиной остаемся после того, как Пенелопа поднимает тканевый полог палатки и шагает наружу, не сказав больше ни слова.

Спустя мгновение за ней следует Анаит, и Электра с Орестом остаются одни.

Взгляните на них, вы, фурии. Это последние потомки проклятого дома. Я опускаюсь на колени рядом с ними, и Афина меня не останавливает, и даже фурии не заходятся яростным шипением. Я выдыхаю немного тепла в ледяные пальцы Электры, вытираю одинокую слезу, катящуюся по щеке Ореста. Брат с сестрой держатся за руки в тишине, не говоря ни слова, не рыдая, не крича и не стеная. Ничего этого уже не осталось, все потрачено отцами и матерями, дедушками и бабушками: поколения рыданий, уходящие в глубь времен и тяжким грузом ложащиеся на детей этого дома еще до их рождения.

Электра прижимается лбом ко лбу брата, голова к голове, и на мгновение они замирают. Затем она отодвигается и улыбается, но, непривычная к улыбке, тут же прячет ее за хмурой гримасой, за каменным лицом, словно боясь, что ее сочтут слишком дерзкой, самонадеянной. Орест сжимает ее руки в своих.

– Сестра, – бормочет он, – мне жаль.

– Нет, ты не…

– Нет, – перебивает он резко, – из-за Пилада. Из-за того, что я хотел сделать. Из-за всего, что сделал с нами. С тобой. Мне жаль.

И тут действительно в последний раз Электра плачет.

Я крепко обнимаю ее, пока она рыдает, уткнувшись в руки брата, отвожу пряди волос с заплаканных глаз, вытираю текущий нос своим подолом, слегка покачиваю, когда она перестает плакать, и обнимаю снова, когда рыдания опять подступают. Она оплакивает сестру, отца, брата, себя. Она оплакивает детство, которого была лишена, то, какой дочерью она так и не стала, то, какой царевной мечтала стать, то, в какую женщину превратилась. А еще она оплакивает свою мать, то, какой матерью Клитемнестра была, то, о какой матери Электра молилась, какой она могла бы стать, но так и не стала. Она оплакивает себя искренне и открыто, и Орест, крепко обнимая ее, твердит: «Мне жаль, мне жаль, мне так, так жаль».

Афина встает между ними и фуриями, и три создания огня и земли отшатываются от ее близости.

«Мы здесь закончили, – провозглашает богиня. – Мы закончили».

«Он наш», – шепчет одна из них, но без особого убеждения. «Он наш!» – хнычет другая, а последняя еле слышно шипит сквозь сжатые зубы: «Он наш».

«Именно Орест призвал вас, именно Орест призвал ваше проклятие на самого себя. Его мать не делала этого – он сделал это сам. И теперь все закончилось».

Затем Афина снимает шлем. Я так удивлена, что встаю, отступая от Электры, не понимая, что означает шлем, снятый воительницей перед этими воплощениями жестокости и крови. Афина, отложив шлем в сторону, протягивает фуриям руку ладонью вверх – как жест мира. Ее голос мягок, почти нежен, когда она начинает говорить, – не припомню, когда я в последний раз слышала сочувствие в ее тоне.

«Сестры, – говорит она, – повелительницы земли. В вашу честь возведут храмы».

Фурии в ответ рычат: «Лицемерие!» – шипят их раздвоенные языки; «Ложь!» – горит в их алых глазах, но Афина будто не чувствует опаляющего жара их ярости, не вздрагивает при виде их выпущенных когтей.