Дом Одиссея

Сегодня вечером их значительно меньше и никто не старался принарядиться. У большинства возникло множество важных причин, по которым они не смогли прийти на пир: заболевший родитель, неожиданный приступ дизентерии, необходимость срочно вычесать осла – на что хватило фантазии, правда. Лишь храбрейшие, знатнейшие или те, кому больше некуда идти, явились сегодня в пиршественный зал: Антиной, Эвримах, Амфином, Кенамон – и ни на ком из них нет ни серебра, ни золота. Менелай смотрит свысока на них, на их ныне скромно украшенные конечности, и его глаза блестят.

А среди них, как всегда, да, как всегда, служанки.

Служанки из Спарты Зосима и Трифоса всегда рядом с Еленой, и еще несколько дюжин, подающих угощения из недр кораблей Менелая, режущих на полоски мясо недавно заколотого быка.

Служанки из Микен во главе с Реной, которая всегда стоит рядом с Электрой, словно большое дерево, оберегающее маленький росток, и блестящими темными глазами следит за движением в зале.

Служанки с Итаки Автоноя и Эос, Меланта и Феба, даже мрачная Эвриклея, скитающаяся у входа в зал в надежде, что Лаэрт заметит ее и одарит добрым словом.

О них не вспомнят, когда об этом вечере будут слагать баллады, их не заметит ни одно божество, пролетающее мимо, но я проникаю в их души, занимая свое место, выше всех в этом зале, и даря им пылкие сны о нежных поцелуях и тоску по влажным удовольствиям, чтобы, проснувшись утром, они прикрыли глаза, мечтая вернуться в сон.

На пиру есть еще четверо гостей, которых все – или почти все – смертные не могут ощутить.

Афина присылает свою сову. Гера, мать богов, ненавидит эту сову, с наслаждением кидая в это создание предметы, как материальные, так и невидимые, пока не заставит улететь. Я считаю, что она – просто прелесть, этакий пушистый мячик, с чудесными мигающими глазами и подбородком, который так и тянет почесать, да, вот так, да, ты – прелесть. Птица, сидящая высоко на балках и наблюдающая за происходящим внизу, – это знак божественного присутствия, незаметный ни одному смертному, но таящий зловещее предупреждение в мигающем желтом взгляде.

А над балками, на самой крыше?

Ну конечно же, конечно, три фурии. От их присутствия скисает похлебка, горит хлеб, вино горчит прямо на губах. Никто не говорит ни слова, давясь испорченной пищей, прихлебывая отвратительную бурду, налитую в их кубки. Потому что сказать об этом – значит нанести оскорбление их истинному хозяину – не царице Итаки, а царю Спарты, распоряжающемуся теперь в ее дворце, – и никто не осмеливается. Кроме того, итакийские служанки отчасти рады видеть споры плесени на кушаньях, принесенных спартанцами на пир, и горды тем, что хоть их кухня готовит в основном рыбу в разных видах, но это, чтоб ее, свежая рыба.

А потому все собравшиеся здесь смертные ощущают присутствие фурий, но только один видит их и не смеет поднять глаза, иначе обезумеет, просто обезумеет.

– За Одиссея! – ревет Менелай, и кубки с прогорклым вином взлетают вверх, а сам Менелай тянется кубком сначала к отцу героя, потом к его жене, а затем наконец к пустому креслу.

– За Агамемнона! – предлагает Лаэрт, когда становится понятно, что Орест не торопится произнести свой тост, не менее значительный, чем дядин.

«За Клитемнестру, – шепчут фурии, впиваясь когтями в конек крыши. – Мать убитого младенца, убитой дочери, жену мужа-предателя, убийцу царя, за Клитемнестру! Клитемнестра, Клитемнестра!»

Зосима наполняет кубок Елены вином из золотого кувшина, и Елена поднимает кубок в приветственном жесте.

– За моего мужа! – провозглашает она.

Тем, кто сидит неподалеку, тоже приходится поднять кубки, но Менелай свой не поднимает. Из-за этого кубки не поднимают и Лаэрт, и Орест, и Электра, и Пенелопа.

Менелай впивается взглядом в лицо жены, в широко распахнутые темные глаза, и на мгновение та встречает его взгляд, но затем отворачивается, хихикнув. Это тихий, едва слышный звук. Она прикладывает пальчики к губам, словно сама удивлена им, словно надеется, что ей удастся затолкать этот звук назад, за свои прекрасные жемчужные зубки.

– Что ты делаешь? – спрашивает он. Она не отвечает. Он отдает свой кубок слуге, наклоняется поближе. – Что ты делаешь? – Его голос напоминает шипение, шелест пепла над потухшим огнем, но прекрасно разносится по всему залу. – Вздумала глупости творить?

– Нет, дорогой, – манерно тянет она. – Нет, я просто подумала…

Он выбивает золотой кубок из ее рук. Тот со стуком летит прочь, пока не ударяется о ноги ближайшего жениха. Вино проливается красной блестящей дорожкой, Елена смотрит на это очарованно, завороженно, будто никогда не видела ничего настолько алого – да, даже крови. Кенамон опускает взгляд на лежащий у ног кубок, медленно поднимает его, отдает служанке, а та – Никострату, который держит его на вытянутой руке, будто в том яд.